Император и ребе, том 1

После комплиментов, которые Йосеф услышал от брата по поводу Эстерки, ему было легче носить бремя своей любви, хотя встречался он теперь с Эстеркой намного чаще, чем раньше. Под всяческими предлогами он приходил к ней — то в качестве домашнего аптекаря, то в качестве лектора по литературе и другим высшим материям. И Эстерка принимала его, когда ей этого хотелось, чего другие почтенные вдовы в городе ни в коем случае бы себе не позволили. При этом и с прислугой, и с любопытными соседями она держала себя как настоящая «царица Эстер», стоящая выше всех женских слабостей и всех сплетен и разговоров на свете.

И, что примечательно, все слуги и служанки в ее большом доме и все окрестные обитатели были уверены, что все так и есть, как на том настаивает Эстерка, и никак иначе… Как только Йосеф переступал порог, все домашние начинали ходить на цыпочках и разговаривать вполголоса. Так они берегли покой жениха и невесты, которые никак не поженятся, и старались не мешать их тихим разговорам…

Это доверие и внимание со стороны окружающих должны были способствовать тому, чтобы Йосеф и его повзрослевшая ученица еще больше влюбились друг в друга, но в то же время вели бы себя сдержанней. То, что посторонние люди доверяли им, обязывало их вести себя с еще большей скромностью и с внешней холодностью. Тихие сцены скрываемой под масками спокойствия страсти разыгрывались у Эстерки под серебряной люстрой с зажженными восковыми свечами.

Чтобы хоть чем-нибудь вознаградить Йосефа за то духовное наслаждение, которое он вносил в ее дом своими лекциями и книгами, чтобы отблагодарить его за благородную сдержанность, которую он проявлял, оставаясь с нею наедине, и которая давалась ему с большим трудом, Эстерка с особым дружелюбием рассказывала ему о годах, проведенных в российской столице. Она рассказывала о белых петербургских ночах, когда закат смешивается с восходом. И тогда все — и люди, и животные — приятно возбуждены от этих нескончаемых сумерек. Каналы сверкают, как расплавленное серебро, золотой шпиль Адмиралтейства вонзается как-то странно-мечтательно в серость неба. Легкие упряжки несутся с приятным звоном колокольчиков. Явь и сон смешиваются и не могут разделиться. Опять же прогулки в Летнем саду, блеск военных труб, солдатских пуговиц и снежно-белых париков, когда там играет императорский оркестр. И ужасы весеннего разлива, когда Нева взламывает лед и пушки стреляют, чтобы предупредить жителей расположенной ниже по течению части города, что вода поднимается…

Йосеф слушал ее, навострив уши, хотя и сам был далеко не провинциалом и уже успел повидать мир. Кенигсберг и Берлин, представьте себе, могли бы составить конкуренцию полуварварскому Петербургу… Но Эстерка рассказывала так красочно, так красиво.

Однако вдруг на его бледное лицо набежала тень. Его русые брови нахмурились, и Эстерка это заметила. До нее дошло, что Петербург напомнил Йосефу о его бывшем друге, с которым она, Эстерка, жила там на протяжении нескольких лет, ела за одним столом, спала в одной кровати… И она прервала свой рассказ под первым же пришедшим ей в голову предлогом и вдруг вспомнила годы, проведенные ею в Полесье. Она стала рассказывать о дремучих лесах вокруг Двины. Ее отец, реб Мордехай, был тогда еще бедным арендатором, а она — девчонкой, совсем еще маленькой девочкой. Со своей покойной мамой она время от времени приезжала из Лепеля к отцу, в его лесную контору, и ночевала там. Уже издалека, совсем издалека возница показывал рукояткой кнута:

— Вон, где поднимается столб дыма, там реб Мордехай…

Густой дым шел в небо от «коляд», лесопилки и смолокурни, где поваленные деревья распиливали на бревна и доски. Там же из веток и корней делали деготь и терпентин. Закопченные, перемазанные дегтем иноверцы и евреи встречали их на дороге. Черти, а не люди, но лица у всех у них были здоровые, а глаза — смеющиеся. Лесная свежесть шла им на пользу и давала себя знать в них.

От новых впечатлений и от острых запахов леса она, Эстерка, плохо спала в первые несколько ночей. Вдруг она слышала, что кто-то расхохотался вдалеке, как злая колдунья, а какая-то вторая колдунья отвечала ей совсем близко: «У-у-у…» — и хлопала, как гусыня крыльями. Эстерка пугалась и будила маму. Мама ругала ее и говорила, что надо спать. Это сова, такая птица… Ей, Эстерке, становилось любопытно, и, когда мама засыпала, она прокрадывалась из дома, отпирала маленькое окошко и выглядывала наружу. В лесу было темно, не видно ни зги. Ветки ближайших к дому елей тыкались в него, как длинные пальцы. А где-то в вышине светились два желтовато-зеленых, как у кошки, глаза. Вдруг они погасли, и шутовской голос прогремел откуда-то сверху: «У-у-у…» Ей, Эстерке, показалось, что кого-то предупреждают: «Смотрите, смотрите! Девочка в окне…» Она испугалась и спряталась в маминой кровати.