Император и ребе, том 1

Клумбы вокруг дворца и вокруг украшенных скульптурами беседок стали теперь совсем иными. Дорогие растения и редкие экзотические цветы, которые росли и цвели здесь еще год назад на искусственных круглых холмиках, на разнообразных по форме клумбах — крестообразных, спиралевидных, имеющих форму звезд, складывающихся в гигантские инициалы короля и королевы, теперь полностью исчезли отсюда, они были перекопаны и сровнены с землей. На их месте теперь простирались сырые, отвратительно вспаханные поля. А на них густо лежали увядшие стебли и грубые желтые листья. Это были характерные для поздней осени остатки нововведенного полезного растения, привезенного откуда-то из Америки. Во Франции этому растению покровительствовал крупный землевладелец Пармантье.[183] Растение называлось картофель.

Простой народ в Вандее и в Нормандии все еще бунтовал против нового «хлеба из земли», проклинал эти черные земляные яблоки и предостерегал крестьян, что они распространяют болезни. А образованные люди и аристократы все еще смотрели на картофель сверху вниз, жалостливо называя его «трюфелями для бедных»… Но Робеспьер и его ближайшие приспешники увидали в картофеле средство, способное помочь им накормить изголодавшееся население. Строгими декретами они вводили новую сельскохозяйственную культуру во всех деревнях, а блюда из картофеля — во всех ресторанах. Чтобы подать населению пример, Робеспьер велел посадить картофель в самых красивых и почетных местах, вокруг конфискованных королевских дворцов. Он велел публично жарить эти «трюфеля для бедных», как каштаны, и раздавать их милиции, охранявшей собственность республики.

Все это было очень практично и подходило ко всему стилю нового режима, но к дворцам Тюильри, Лувра и Пале-Рояля картофельные поля подходили не лучше, чем крестьянский колпак — к королевской мантии из золотой парчи и горностаев. И в этом тоже чувствовался стиль революции, требовавший демонстративно поступать назло старому миру во всех проявлениях и во всех деталях: вместо ужасно тяжелых кринолинов — легкие драпировки, туники и тонкие платьица; вместо пятиэтажных, похожих на башни, причесок а-ля Мария-Антуанетта — простые, ровные прически под чепцами, плоские укладки кос вокруг женских голов. Вместо того чтобы скрывать красивейшие части тела в похожих на панцири корсетах из китового уса — полуобнаженные груди в коротких и мягких корсажах и естественные, даже немного чересчур естественные формы под легким атласом. Вместо устаревших языческих названий месяцев — новые, только что придуманные: фруктадор, термидор… А вместо экзотических королевских оранжерей — распаханные участки земли, засаженные картофелем. Это было не хуже и не лучше всех остальных вещей, которые делались назло…

Пройдя вдоль дворца Тюильри, Буонапарте повернул направо и вышел на площадь Революции, которая в наше время называется площадью Согласия.

Тогда она тоже была громадной и окруженной со всех сторон построенными с большим вкусом зданиями. Так стало еще во времена Людовика XV (в 1748 году). И тогда тоже с этой площадью могла состязаться в оригинальности и великолепии разве что Красная площадь в Москве.

Только в правой половине этой площади Революции, где в наши времена стоит египетский обелиск,[184] или «игла Клеопатры», как его иногда художественно именуют, тогда, в те дни террора, стояло нечто совсем другое. Да, весьма возвышенное, но далеко не симпатичное.

Нынешний обелиск, высеченный из цельного камня и покрытый иероглифами, псевдо-Наполеон, то есть Наполеон III, привез из Луксора, поставил на пьедестал из черного гранита и окружил мифологическими «водными» персонажами и дельфинами, чтобы понравиться французскому народу и заставить его поверить, что он наследник своего дяди и высоко несет свою приглаженную головку и козлиную бородку… Альфред де Мюссе[185] воспевал этот обелиск как нечто живое. Поэт писал, что обелиск стоит, как пленный, на площади Согласия и плачет каменными слезами, вспоминая пески, окружавшие его в Египте, ибисов и фламинго, шагавших на своих длинных ногах по мелководью Нила, крокодилов со смеющимися пастями, выползавших из великой реки, чтобы погреться на солнце. А теперь… Оказаться так далеко на чужбине! Торчать день и ночь на каменной холодной площади и беречь ее для французов… Так или примерно так воспевал его прекрасный поэт XIX столетия, через семьдесят лет после описываемых нами событий. Но в описываемое дождливое утро, когда артиллерийский офицер Наполеоне Буонапарте пришел на эту площадь, там лились совсем другие слезы. Не каменные поэтические слезы, а настоящие, человеческие. Много слез. И кровь, конечно, тоже лилась. Много крови.