Император и ребе. Том 1

Из кожаной сумки с пуговицей она вынимает тяжелые екатерининские монеты: четвертьфунтовые пятаки, нелепые семишники, каких в наши дни не увидишь даже в самых заброшенных краях. Как луна из-за облака, выплывают из сумки серебряные рубли — в полпальца толщиной. Для этих тяжелых монет наши прапрадеды и прапрабабки использовали те тяжелые ужасные кошели, которые отпугивают нас теперь и которые остались в наши дни у торговцев рыбой на рынке и у паромщиков на берегах рек. Такова была необходимость. Нынешние карманы лопнули бы под таким грузом меди и серебра. Однако поэтому и расценки в те времена были совсем иными. Гусь — за медный екатерининский пятак; миндальное печенье — за полторы копейки, а за пару серебряных рублей — обильное пропитание для большого хозяйства на целую неделю…

Получив щедрую оплату, торговки битой птицей и благовониями для обряда гавдалы^[23] рассыпаются в благодарностях. Они прямо захлебываются и заикаются: «Дай Бог всем дожить…» Да, дай Бог всем дожить, Господи на небе, чтобы, чтобы…

И они желают ей, Кройнделе, чтобы после нынешнего празднества в доме реб Ноты она бы начала вести свое собственное хозяйство точно так же широко и щедро, как невестка реб Ноты. А они, торговки, чтобы приносили в ее дом все необходимое…

На продолговатых щеках Кройнделе от смущения выступают пятна. Потом появляется румянец, придающий такую прелесть молодым женщинам с желтоватой, как цитрон, кожей.

Отделавшись от торговок, Кройндл остается стоять посреди большой кухни, окруженная кухарками и их помощницами. Все они одновременно говорят, обращаясь к ней и яростно доказывая свою преданность… Но Кройндл останавливает их одним строгим взглядом. При этом она размыкает свои сахарно-сладкие уста и, глядя сверху вниз, но все же добродушно, отдает одно за другим распоряжения по поводу приближающегося празднества.

Пусть пошлют в Холодную синагогу^[24] и принесут длинные столы для бедняков. Каждому бедняку — по четверти гуся, по пирогу с маком и по кварте пива. Не жалеть.

Воск немедленно растопить и тянуть фитили. Готовить как можно больше свечей. Красный воск — отдельно, желтый — отдельно. Два сорта свечей… Так будет красивее.

Не хватит подсвечников. Пусть приготовят маленькие горшочки и наполнят их густой свежей глиной. Тогда хватит.

Когда реб Нота приедет, не пускать в дом всех подряд. Сначала сказать ей, Кройнделе, а она посмотрит…

И широко белозубо улыбнулась, как будто пошутила, а не отдала приказ. Она, Кройндл, умеет приказывать и шутить одновременно.

Глава вторая

«Царица Эстер»

1

Судя по ласковым прозвищам, которыми торговки и служанки на кухне так и сыпали по поводу Эстерки, «хозяюшки», можно было подумать, что это какая-то трепетная избалованная барышня с маленькими ножками и ручками, которая валяется на пышных перинах до полудня и считает само собой разумеющимся, что ей подают изысканную еду в постель…

На самом же деле это полнокровная тридцатилетняя женщина с характерной ямочкой на благородном подбородке и с синими глазами, подчеркивающими ее смуглую кожу и пышные, черные, как смоль, волосы. Она немного похожа на Кройндл… И это не удивительно. Кройндл — ее дальняя родственница, кажется, троюродная сестра, которую совсем юной взяли в дом богача для легкой работы и, таким образом, понемногу воспитывали, передавая ей один ключ за другим, пока она не стала здесь второй хозяйкой.

Но существует большая разница в красоте между настоящей и назначенной хозяйкой — как между оригиналом и копией, между породистой собакой и дворнягой. Эстерка — полная, статная, холеная. Ее голова гордо сидит на круглой шее, походка у нее плавная; взгляд твердый и осветленный, как старое, настоявшееся вино. Ее лицо — из тех лиц, которые соединяют в себе сразу несколько женских типов и настроений. Тут и прохладный взгляд капризницы, и горячая тьма южной женщины, тяжелый характер еврейской матери и игривость красавицы, привыкшей всегда и всем нравиться. Это одно из тех лиц, от которых перехватывает дыхание у молодых людей и которые вызывают широкую признательную улыбку у пожилых и осторожных мужчин. «Царица Эстер» — так однажды назвал реб Нота Ноткин свою красавицу невестку через несколько недель после того, как она вышла замуж за его сына. С тех пор это милое прозвище в доме свекра прижилось и осталось за Эстеркой, даже когда ее муж уже давно умер… И это не преувеличение — в ее черной шелковой косынке, натянутой на серебряный гребень, есть что-то от прикрытой шлейфом короны, а в размеренном шорохе ее широких атласных платьев, в покачивании ее бедер, в том, как она ставит свою маленькую украшенную серебром туфельку под складками кринолина, всегда есть что-то от царицы, выходящей к своим подданным и знающей, что она будет встречена с восторгом.