Император и ребе. Том 1

Еще несколько шагов по мосту, и перед Наполеоне вырос укрепленный островок между двумя рукавами Сены. В центре его был установлен низкий гранитный постамент для памятника. Намного позже, уже после того, как Наполеон был сослан на остров Святой Елены и когда на короткое время снова воцарились Бурбоны, они вышвырнули с моста все лавчонки и забегаловки, а на пьедестале установили статую Анри IV,^[177] мужа Марии де Медичи. Этот великолепный памятник с чудесными рельефами вокруг фундамента до сих пор стоит на островке и украшает его. Тогда, в самый разгар революции, к этому самому Бурбону относились с полным пренебрежением. Ему не только не собирались ставить памятника, но даже его мертвое тело выкопали из могилы и надругались над ним. В парижском пригороде Сен-Дени раскопали королевские могилы и двухсотлетний покой Анри IV тоже прервали, вытащили его высохшее, как мумия, тело, дергали за черную с сединой бороду, лупили по высохшим щекам. Внуки гугенотов мстили ему за то, что его вторая жена была Медичи… Ведь богобоязненная католичка Екатерина Медичи когда-то за одну ночь вырезала их предков, а уцелевших изгнала из Франции в страну Лютера^[178] и в страну Цвингли и Кальвина.^[179] Так вот получай ты за нее, что причитается.

Хорошенько отлупцевав мертвого короля за происхождение его жены, с него сорвали шитый золотом бархатный кафтан, чулки и панталоны и голого швырнули в помойную яму, где уже валялись жирные склизкие останки Людовика XV. Этот Людовик всю жизнь слишком много гулял, жрал и пьянствовал. Поэтому его мертвое тело не имело той крепости, какой обладало тело Анри IV — закаленного бойца и солдата с юных лет.

А пока что незаконченный пьедестал служил трибуной. За ним установили деревянную лесенку, и он стал удобной сценой для революционных ораторов и барабанщиков. И теперь, когда Буонапарте приблизился к пьедесталу, на него взгромоздился герольд с большим барабаном. Он был одет в прямо-таки фантастический костюм народной милиции. То есть в мантию с красным подбоем и с закругленными полами, длинные брюки в синюю полоску, белый жилет с черными пуговицами и высокую треуголку. С треуголки свисал длинный шнурок с пунцово-красной кистью. Все это карнавальное одеяние было дополнено двумя белыми ремнями, перекрещенными на груди, и двумя подсумками — для пороха и для пуль, свисавшими с ремней по бокам герольда.

Этот герольд без лишних предисловий принялся лупить в барабан, как делали парижские уличные атлеты, созывая публику. И, как куры на высыпанный горох, все праздношатающиеся на мосту Пон-Нёф бросились к этой каменной трибуне и окружили ее сплошной густой массой. Барабан замолчал, и хриплый голос герольда зазвучал над задранными головами. Он торжественно возвестил, что конвент приглашает парижский народ посмотреть на справедливый суд над врагами республики и добытой в тяжелой борьбе свободы. Презренные жирондисты будут сегодня до полудня обезглавлены на площади Революции…

Под бурю восторженных рукоплесканий герольд сошел с пьедестала с барабаном на спине. Как великий герой, совершивший здесь какой-то славный подвиг, он шел вперед, а вся сбежавшаяся толпа следовала за ним. Островок посредине реки быстро опустел.

4

Наполеоне остановился у покинутого пьедестала, посмотрел вслед уходящим людям и едва заметно покачал головой: «Откуда только это берется? Люди, которые еще вчера и муху на стене не могли раздавить, вдруг стали такими кровожадными, что бегут посмотреть, как обезглавливают их собственных представителей, которых они сами избирали с такой помпой! Таковы сюрпризы этого беспорядка, именуемого революцией. Одно из тех массовых безумств, которые обрушиваются на вчерашнего доброго гражданина, как эпидемия».

— Си ле руа… — невольно пробубнил Наполеоне себе под нос привязавшуюся песенку и сразу же остановился, пораженный новой возникшей у него мыслью: «Зверь, сидящий в каждом человеке, отделен от безумия крови и разрушения лишь решетками законов. И власть бережет день и ночь эти решетки. Власть не доверяет. Власть никому не должна доверять. Даже самому тихому, самому лучшему гражданину… Тогда зверь сидит в клетке и облизывает свои лапы, подбирает брошенные ему конфетки и мирно кувыркается. Но в тот самый день, когда власть покачнется, надо отойти от клетки. Не будучи защищенной железными прутьями законов, она становится соломенной. Решетки, служившие на протяжении столетий, разлетаются на мелкие кусочки. Клетка пустеет. Человеко- зверь вырывается на свободу. Начинаются беспорядки. Беспорядки переходят в гражданскую войну, а потом — в ужасную бессмысленную жестокость. Никто из еще спокойных сегодня граждан даже не подозревает, на какие кровавые деяния будет способен завтра»…

— Си ле руа м’овуа донэ…