Император и ребе. Том 1

Наполеоне сам застыдился такого взрыва сомнительного геройства. То есть того, что треснул кулаком по столу. Каждый может быть героем наедине с собой. Себя всегда можно убедить, что ты большой человек. Главное — чтобы с этим согласился внешний мир…

Лисья мордочка Вольтера на стене в поблекшей золотой раме, казалось, хитро подмигивала ему: «Ты прав, мон шер элев!»^[174] Так и должен мыслить настоящий мужчина.

Чтобы немного успокоиться, Наполеоне прошелся туда-сюда по двум своим мансардным комнаткам, насвистывая любимую песенку:

— Си ле руа м’авуа донэ Пари — са грандэ виль…

То есть «если бы король подарил мне Париж, свой великий город…»

Так насвистывая и бубня про себя, он смотрел из окошка вниз, на Сену, как в колодец. Над рекой расстилался серый октябрьский день. Булыжная мостовая внизу и небо вверху были одного цвета, словно сделанные из одного и того же грязноватого материала. Только из верхней серости что-то сыпалось, какая-то сырая грязь — не то снег, не то дождь, не то пепел. Казалось, если бы то же самое брызгало снизу вверх, то в этом не было бы ничего удивительного. Торговцы и торговки жались под навесами своих лотков, прислоненных к каменному парапету вдоль реки. Такие же лотки были рассыпаны по круглой площади перед входом на мост Пон-Нёф под улицей Дофин и даже распиханы на самом мосту, по всем его полукруглым каменным балкончикам, нависающим над мутной водой… За последнее время их стало больше. Революция разграбила и выбросила на берег Сены в Париже все остатки добычи из конфискованных у аристократов домов: бронзу, фарфор и редкие книги. И все «бедные, но образованные дьяволы», то есть студенты, художники и республиканские офицеры, как изголодавшиеся — на еду, набросились на эти сокровища, столетиями бывшие привилегией высокородных фамилий. Сам Наполеоне за последние гроши покупал такие книги, о которых прежде мог только мечтать: Платона, Макиавелли, Вольтера, Дидро и лучшие обзоры по математике и технике. Все они были в кожаных переплетах, с потертыми, грубовато оттиснутыми коронами на корешках…

За этим пестрым рядом лавчонок Сена разделялась на два закованных в камень рукава, охватывающих островок с незаконченным пьедесталом для статуи. Кто-то из королевского дома должен был стоять здесь, но вмешалась революция… Слева, совсем рядом с тем домом, из которого смотрел на улицу Наполеоне, слышался не слишком сильный шум. Там была пекарня. В полуоткрытую дверь тянулась извилистая, как ленточный червь, очередь из стариков и детей. Все были нетерпеливы и раздражены. В городе мало хлеба. Все молодые люди слишком заняты политикой, партиями, армией. Беготней и поисками, где можно купить буханку хлеба, качанчик салата, козий сыр, были с утра до вечера заняты либо старики, либо дети. Насколько можно было видеть с верхнего этажа, у всех в очереди были либо маленькие печальные личики, либо сутулые спины. Было слышно, как очередь вздыхала, обменивалась колкостями, ругалась из-за каждого следующего шага, что-то бормотала…

Только теперь Наполеоне пришло в голову, что здесь, внизу, в этом тоскливом, поливаемом дождем скопище живых людей, возможно, еще до рассвета стояла дочка консьержки Жаклин, чтобы избавить его и остальных жильцов от труда и унижения, связанных с необходимостью препираться из-за куска хлеба на завтрак. Она наверняка стояла здесь уже в шесть утра, укутанная в старую ротонду, и дрожала от холода. И все это для того, чтобы ровно в восемь принести ему эту серую булку с отрубями… Но вместо того, чтобы поблагодарить, погладить ее замерзшую ручку, он принял ее так сухо, разве что не велел убираться вон…

Чтобы хоть чем-нибудь загладить свое нерыцарское поведение, Наполеоне убрал растрепанную голову из окна, схватил с миски забытую булку, принесенную Жаклин, поспешно откусил кусок и принялся большой оловянной ложкой хлебать остывший кофе. Ему хотелось заглушить горьковато-кислый привкус революционной булки. Но у кофе тоже был похожий вкус. Это был вкус пережженного ячменя и плохого цикория, да еще и с привкусом горелого дерева… Но делать нечего! Приходилось привыкать ко всем этим суррогатам. Почти все французские порты были блокированы проклятыми английскими кораблями, которые пришли якобы на помощь терроризируемому французскому народу. А пока что они привели к десятикратному росту цен на фрахт и на товары, мучая голодом и унижая этот самый народ, как не мог бы этого сделать ни один враг на свете.

2