Император и ребе, том 2

Дело не кончилось тем, что Эстерка бросила такой большой кусок своего прошлого в огонь. Сердце ее расширилось и сжалось, как сосуд из благородного фарфора, переносимый из жары в холод и обратно. Ее страх перед собственным сыном, перед его влюбленностью и перед новым кровосмешением нарастал вместе с ее суеверием и надеждой на мистические средства. Она принялась покупать у еврейских книгонош, изредка проходивших через глухое село Пены, сборники женских молитв на простом еврейском языке. И украдкой, затаив дыхание, читала их наивные, проникнутые глубокой верой строки, как когда-то она читала свои первые нечистые книжонки в доме отца, как когда-то читала «Царя Эдипа»…

Эстерка принялась прислушиваться ко всяким бабским рецептам. К сказкам про добрых евреев-чудотворцев и про знахарей, не рядом будь упомянуты, которые тоже творили чудеса… Даша, бывшая кормилица ее приемной дочери, однажды рассказала ей о старой цыганке, которая сидела на рынке в Пенах с вороном, прикованным за лапу цепочкой, на плече и гадала всем желающим за две-три копейки… Мысль об этой цыганке с вороном на цепочке преследовала Эстерку всю ночь. На следующее утро она не выдержала и послала позвать эту старую цыганку с ее птицей. Она просидела целый час, запершись с ними в отдельной комнате. Цыганка закусила, пережевывая еду беззубым ртом, а потом сладко и вычурно заговорила с Эстеркой. Ворон на цепочке каркал на ее сутулом плече. А когда он забывал это делать, цыганка дергала железную цепочку, прикрепленную к его лапе, и ворон снова каркал…

Вычурные и сладкие речи старой колдуньи успокоили Эстерку. Кроме того, старуха оставила ей сверток с сухими травами, способными, по ее словам, погасить любую самую пылкую любовь. Надо было только заварить в воде немного травы и дать выпить тому, кому надо. Это действительно пошло бы на пользу и Кройнделе, и сыну Эстерки, если бы тот вдруг сюда приехал. Можно было потихоньку налить им этого отвара так, что они даже не узнали бы…

Но перед тем, как идти спать, Эстерка хватилась, что со столика, за которым она угощала старую цыганку подслащенной водкой и закуской, пропали серебряные ножик и ложечка… Она покраснела от стыда за себя. Потом, ночью, долго не засыпала, не понимая, как она могла поверить такой старой воровке. Она, ученица Йосефа Шика и его бывшая невеста! Она, верная читательница Софокла, Сенеки и Руссо…

Но и этот стыд и самобичевание помогли ненадолго. Странные привычки появились у Эстерки, прилипли к ней, как пиявки. Перед тем как ложиться спать, она завела привычку открывать дверь прихожей, выглядывать наружу, а потом запирать дверь на засовы и крючки. И так три раза подряд… Левую туфлю она стала снимать обязательно раньше правой. Иначе она боялась, что наутро, как только она проснется, с ней случится несчастье…

Но подобные вещи только еще больше угнетали ее здоровый дух. Она сама это ощущала, но была не в силах сопротивляться. Это стало у нее своего рода опьянением, какой-то жадной наклонностью, не позволявшей ей уже контролировать себя. В своем падении она часто начинала ненавидеть «сиротку», жившую в ее доме, и иной раз целыми днями не могла даже смотреть на нее. В таком состоянии она однажды поймала Кройнделе перед большим зеркалом в спальне. Та расчесывала свои густые волосы, и слезы стояли в ее глазах.

— Ого, ты плачешь? — сказала Эстерка, поднимая на нее руку, и едва удержалась от того, чтобы опустить ее на свежую щечку Кройнделе. — Плачешь? Здесь тебе плохо? Тебе хочется поехать в Петербург? К петербургскому «дяде»… Я зна-аю! Я уже зна-аю!..

И странное дело! Пятнадцатилетняя Кройнделе не испугалась, что «тетя» это знает и так многозначительно это подчеркивает. Взрыв «тетиной» злости произвел на нее еще меньшее впечатление, чем совсем недавно — приступ ее яростной любви и ее горячие поцелуи при свете горевшей печи.

Глава двадцать первая Посланец

1

Однажды в летний день, вскоре после начала наполеоновской кампании, к Эстерке в Пены приблудился посланец из Белоруссии. Этот достойный еврей приехал просить пожертвования для ешивы, которую основал там реб Шнеур-Залман, и для еще одной ешивы, которую его хасиды собирались основать в Шклове. Невестка покойного реб Ноты Ноткина, сказал посланец, еще, конечно, не забыла тот еврейский город, в котором провела так много лет в богатстве и почете.

У Эстерки учащенно забилось сердце. Уже само название «Шклов» прозвучала в ее красивых ушах полузабытыми тонами: старческим голосом реб Ноты Ноткина, влюбленностью Йосефа Шика, шушуканьем Кройндл, писклявой проповедью ее единственного сына Алтерки на его бар мицве…