Император и ребе, том 2

Однако она прибыла в Ляды в самое неподходящее время, когда сам реб Шнеур-Залман и его семья, состоявшая из двадцати восьми душ, усаживалась на груженые подводы, готовясь покинуть местечко…

2

Дов-Бер, старший сын, и Мойшеле, младший, помогли своему старому отцу усесться в узкую подводу, на которой должны были ехать мужчины, и сами присели по обе ее стороны. Полными слез глазами всматривался реб Шнеур-Залман в побледневшее лицо Дов-Бера.

— Видишь, — сказал он, — что получилось из помолвки твоей дочери? Испорченное торжество. Это я виноват…

— Ты виноват? — не понял Дов-Бер. — Что ты такое говоришь, отец?

— Сказано: «При падении врага твоего не радуйся…» И вот, когда этот… Авигдор вошел в наш дом просить милостыню, мне захотелось посмотреть на него. Я не должен был этого делать!

— Сказано также: «Если враг твой голоден — накорми его хлебом… Ибо горящие угли собираешь ты на голову его, и Господь воздаст тебе»…

— Вот именно это и есть… «угли горящие»… Накормить его хлебом — это да. Но не стоять при этом. Не смотреть на него. Это уже месть…

— Отец! — воскликнул Мойшеле и сразу же замолчал.

А когда реб Шнеур-Залман вопросительно посмотрел на него, Мойшеле совсем растерялся и принялся как-то беспомощно оправдываться:

— Ничего, ничего, отец… Это ничего.

На самом деле Мойшеле хотел сказать, что ведь такая же нравоучительная мысль приводится и в Евангелиях, в той самой книге, которую отец приказал ему сжечь… Ведь в «Нагорной проповеди» сказано: «У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была втайне».[327] Но он, к счастью, вовремя спохватился.

Лампы, при болезненном свете которых Стерна так лихорадочно паковала вещи, погасли. Крытые подводы осторожно тронулись с места посреди толпы сбежавшихся соседей и хасидов. Женщины всхлипывали в свои фартуки:

— Наш Шнеур-Залман уезжает… оставляет нас одних…

— Бог поможет!.. — Седая голова реб Шнеура-Залмана высунулась из-под темного верха колымаги. — Если будет на то воля Божья, мы еще увидимся…

Но реб Шнеур-Залман сам почувствовал, что это прозвучало слабо и неубедительно..

— Помогайте мне молиться! — попросил он, — Пусть мальчишки в хедере читают псалмы…

— Слышите, что велел ребе? — стали дергать за арбеканфесы своих рано проснувшихся сегодня сыновей заплаканные матери, таща их вслед за собой за подводами. — Читайте псалмы! Псалмы…

Две большие подводы, запряженные четырьмя лошадьми каждая, тем временем все быстрее и быстрее двигались сквозь серую толпу. Их провожали плачущие восклицания:

— Счастливого пути! Легкой дороги!..

Проехав последний дом в конце улицы, подводы поспешно повернули к большому шляху. Старшим из извозчиков двух тяжело нагруженных подвод был реб Юдл, пламенный хасид реб Шнеура-Залмана. На голове его был высокий сподик,[328] а на плечах — длинный мужицкий тулуп. Он и его помощник, сидевший на первой кельне, хорошо знали свое дело: ехать как можно быстрее и шуметь как можно меньше. Никто на этой ненадежной дороге не должен был знать, что за «чудаков» они увозят из Ляд. Ящики были битком набиты святыми книгами, а под тентами подвод сидели святые евреи. Но, н-но! И пусть будет тихо…

Однако, при всей своей осторожности, реб Юдл все же был вынужден уступить и позволить поехать вместе с ними тому беспокойному еврейчику в разорванном талесе. Тот забрался в подводу к ребе и утверждал, что дорога на Амчислав — это его дорога… Его жена и дети живут там. Он сам прибежал в Ляды, чтобы спасти ребе. Теперь будет справедливо, если и его спасут. Он боится французов…

Места под тентами больше не было, поэтому реб Юдл посадил его на задок второй подводы, на мешки с овсом, припасенным для лошадей. Так он и ехал, этот беглец, этот спасшийся от французской виселицы еврейчик, — спиной вперед, на открытом заду подводы, подскакивая на ухабах…

Из своей кареты, ехавшей, с разрешения раввиши, вслед за подводами, Эстерка видела этого «чудачка»… Из-за своего белого, как мел, перепуганного личика, черной бороденки и частого подпрыгивания на задке повозки он казался ей воплощением неуверенности и колебаний, охвативших оставленное еврейское местечко и выгнавших ребе и все его семейство из дома. Казалось, излишки этой неуверенности, не уместившиеся под тентом, выплеснулись на подпрыгивавшие на задке повозки мешки с овсом…

После того как они выехали по мягкой мужицкой дороге на твердый тракт, езда стала громче, но и быстрее. Живее застучали подковы, и после недолгого пути сквозь элулский туман они достигли холма, скрывавшего вместе с несколькими жидкими деревцами перекресток и еврейскую корчму, находившиеся за ними.

Старший извозчик реб Юдл вдруг забеспокоился. Он поднялся на кельне во весь свой высокий рост, увеличенный к тому же его высоким сподиком, и, держа кнут под мышкой, посмотрел из-под ладони вперед. Он хорошо знал, какую ответственность взял на себя. Две дороги расходились за холмом и корчмой. Одна вела направо, в Борисов, который, говорят, уже занят французами. Вторая вела налево, на Амчислав, оттуда — на Красный и дальше — в Расею…