Император и ребе, том 2

— Не надо испытывать и Бога, хотя Он в последнюю минуту все-таки может еще сжалиться и помочь. Но сатана — никогда.

— Никогда. Нет.

— И вот сатана разрушил все ограды. Нечистая кровь вылилась. Она, как ненастье, обрушилась на твой дом. Три души уже утонули в нечисти. А она продолжает разливаться все дальше и дальше… Кровь, которая льется сейчас на всех дорогах нашей Белоруссии, может быть, тоже происходит от этой нечисти… Господи, спаси и сохрани!

— Что же делать, ребе? Я все сделаю.

— Надо остановить эту кровь. Снова заключить ее в рамки запретов. Не допустить, чтобы она разливалась дальше… Ты этого хочешь? Ты можешь?

— Хочу, ребе. Но как? Я одна на этом свете.

— Твоя покорность — хороший знак. В том, что ты признаешь свою слабость, — твоя сила.

Реб Шнеур-Залман понизил смягчившийся голос, в его глазах выступили слезы:

— Судя по тому, что мне рассказывала жена… если я ее правильно понял… твои сын и дочь уже были вместе… И они тоже…

— Они тоже… Поэтому я и оставила свой последний дом. Я бежала, как от огня. Бежала к вам. Воды, ребе! Сжальтесь! Помогите мне потушить этот ад! Мой ад…

2

Неясно, то ли от взволнованного дыхания Эстерки, то ли из-за того, что прогорела последняя капля жира, но мерцавшая в извозчичьем фонаре свеча вдруг вспыхнула и погасла. Предутренняя сероватая грусть воцарилась в шатре. Сосновые кроны пугливо шептались вверху, как свидетели убийства — в суде, перед вынесением смертного приговора… Рассвет уже тут и там трепетал среди мохнатых хвойных ветвей.

Реб Шнеур-Залман сначала не ответил. Он подпирал свою большую голову обеими руками и молчал. Но вскоре очнулся, как после обморока.

— Горе мне, — тихо простонал он. — Кровосмешение все умножается. Если от них двоих родится еще кто-нибудь, то это будет Римилос,[433] нечестивец всемирного масштаба, по сравнению с которым Наполеон — просто безобидный песик. Весь мир содрогнется. Все святые еврейские общины будут разрушены…

При последних словах прогремел далекий пушечный выстрел, за ним — другой, потом третий… И канонада, затихшая было на ночь, возобновилась и начала нарастать, как далекая, но приближающаяся буря. Реб Шнеур-Залман встал и указал бледным пальцем куда-то за завесу на входе в палатку:

— Ты слышишь, Эстер бас Мордехай? Ты понимаешь?

Сразу же вслед за ним Эстерка поднялась со своего низкого сиденья, но как-то медленно, как будто против желания, а лишь подчиняясь его воле. Ее лицо, скрытое вуалью, медленно повернулось туда, куда указывал его палец, и ее губы горячо зашептали:

— Я слышу, ребе! Я слышу все, все…

Теперь они стояли лицом к лицу посреди шатра. Молочно-белая борода дрожала напротив черной вуали. И только перевязанный ящик, заменяющий стол, разделял их.

— В нынешнем недельном разделе Торы, который я читал здесь, в этой палатке, сказано: «Вы дети вашего всемогущего Бога! Вы святой народ!» Понимаешь ли ты, что это означает?

— И это тоже, ребе!

— Ты сама уже очистилась, Эстер бас Мордехай! Ад ты пережила на этом свете. Но он, сын, которого ты родила, и тот, который еще, не дай Бог, родится от его сестры и дочери…

— Они тоже очистятся на этом свете. Клянусь вам, ребе!..

— Покажи мне свои глаза! — неожиданно приказал реб Шнеур-Залман. — Я хочу увидеть, говоришь ли ты то, что думаешь…

Она послушалась и подняла вуаль. Ее матовое лицо покраснело, как рассвет между сосновых крон, а ярко-синие глаза самоотверженно светились. Так смотрят на этот мир только в последний раз и только люди, готовые быть сожженными во освящение Имени Божьего…

— Довольно! Закрой! — махнул рукой реб Шнеур-Залман. — Я верю тебе!..

Его колени начали подгибаться, и, дрожа от слабости, он снова опустился на перевернутую кадушку, служившую ему скамьей, и склонил лицо над открытым Пятикнижием, спрятав лицо в ладонях. А его голос звучал теперь как будто из глубокого ящика со святой книгой, над которой он наклонил свое лицо:

— Я вижу, кто ты, Эстер бас Мордехай! Ты на все готова. Как праотец наш Авраам, да будет благословенна память о нем. Ты пришла сюда грешницей, а выходишь из этого шатра праведницей…

Он еще некоторое время говорил так, склонив свое лицо к открытому Пятикнижию, словно находился в полуобморочном состоянии, пока его глубокий голос не утонул в громе нараставшей канонады, как и звук шагов Эстерки, тихо вышедшей из палатки.

Реб Шнеура-Залмана вернули к реальности испуганные крики его сына. Дов-Бер прибежал из леса, сдернул платок на входе в палатку и, думая, что отец дремлет, принялся будить его:

— Отец, вставай! Не время спать. Надо бежать! Несмотря на субботу, бежать дальше. Речь идет об угрозе жизни.

3