Император и ребе, том 2

Глава третья В лесу и на рынке

1

С последнего постоялого двора на Екатерининском тракте реб Нота Ноткин выехал рано утром. Верст за десять до Шклова между высокими стенами лесных деревьев, стоявших по обе стороны дороги, стало светло. Облепивший зеленые лапы сосен снег начал краснеть, и карета скользила, словно посреди мерцающих рубинов. Восторг охватил реб Ноту, так давно оторванного от поля и леса и шесть лет подряд проведшего в шумной столице… Сердце его часто застучало, и тоска по дому усилилась. С тех пор как реб Нота больше месяца назад выехал из Петербурга, он еще ни разу не был так взволнован. И, чтобы немного успокоиться и доказать себе, что еврейство в нем сильнее любого другого чувства, он возложил филактерии и с закрытыми глазами принялся молиться, четко выговаривая каждое слово и всем сердцем вникая в его значение: «Владыка мира, Который царил еще до того, как было создано хотя бы одно существо… И после того, как все кончится, Он, грозный, будет царить один. И Он был, Он есть, и Он будет в величии Своем…»[15]

Красота утра вдруг потускнела, заснеженный лес показался жалким, сияющие рубины потеряли всякую ценность. Всех их поглотил всемогущий свет…

Реб Нота снова пришел в спокойное состояние духа. А дойдя до молитвы восемнадцати благословений, постучал в окошко кучеру, чтобы тот остановился.

Старый кучер в высокой малиновой четырехугольной шапке уже хорошо знал привычки барина. Поэтому он остановил лошадей и крикнул через карету кавалеристам эскорта, чтобы те тоже остановились:

— Эй, эй, барин молиться хотит!

Рядом с высокой крепкой сосной реб Нота встал как на биме. Головная филактерия наполовину прикрыта теплой шапкой, на шее — короткий дорожный талес, какие немецкие евреи надевают в синагоге. Но больше самого большого талеса, весь в голубых полосах от теней деревьев, раскинулся вокруг него по всему лесу снег. Тяжелее и пушистее самых длинных кистей видения висели на низких кустах сосульки. И посреди такой белой торжественности — еврей в дорогой шубе и в валенках до колен, с закрытыми глазами и с одним коротким черным тупым рогом на лбу — головной филактерией. Это соединение тихой молитвы восемнадцати благословений с величественным снежным окружением, видимо, как-то странно повлияло на иноверцев. Они стянули со своих кудлатых голов шапки и перекрестились.

— По-своему молится… — перешептывались они между собой. — Дай Бог здоровья!

Реб Нота чуть повернул голову и заметил краем глаза, что иноверцы стоят без шапок в такой холод из уважения к нему. Он указал им пальцем на свою собственную шапку, мол, у евреев молятся с покрытой головой, поэтому их преувеличенный жест уважения излишен.

Тогда кавалеристы снова надели свои ватные магерки и замолчали. Даже лошади опустили свои заплетенные гривы, принимая на себя ярмо еврейского Бога, и не двигались.

Реб Нота Ноткин едва-едва раскачивался в своей тихой молитве восемнадцати благословений. Только произнося благословение «мы благодарны», он мягко склонился, как полагается по закону, но не рассчитал своего движения: ударил головной филактерией по красной коре высокого дерева. Комок снега сорвался с высокой зеленой кроны и осыпался за шиворот молившемуся еврею горстью мелкого холодного серебра. Но реб Нота Ноткин даже не вздрогнул, а только медленно выпрямился и продолжил молитву. Это снова произвело сильное впечатление на иноверцев.

— Это тебе не абы кто! — снова начали шушукаться они по поводу его необычного поведения. — Другой бы стал отряхиваться, как гусак, выйдя из воды. А этот стоит крепко, уважает Бога…

Вдруг в дальней морозной тишине что-то загудело, потом еще раз, и звук трубы стал нарастать, приближаться, и сразу же после этого стал отчетливо слышен стук подков. Замороженный тракт звенел, как стекло. Кавалеристы забеспокоились и бросились навстречу всаднику. Однако реб Нота не шевельнулся, а только прошептал с закрытыми глазами:

— И все живущие вечно будут восхвалять Тебя…

— Барин, а барин! — услышал он совсем рядом с собой плачущий голос старого кучера. — Эстафета от енерала Зорича!..

Реб Нота нетерпеливо двинул своими покрытыми шубой плечами и продолжил молиться.

Теперь уже кучер наорал на всадника, а заодно и на прилежных стражей, бросившихся ему навстречу:

— Цыц, цыц, морды! Что вы его тащите сюда? Погодите! Вы ведь видите!..

Верховой сдержал свою пританцовывавшую лошадь и стал ждать. Реб Нота спокойно отстоял молитву восемнадцати благословений. Сказав «олейну»,[16] он сплюнул, не спеша снял талес и филактерии, положил их в карету, дверь которой была открыта, и только потом подозвал к себе гонца:

— Эй, парень, что скажешь хорошего?

«Парень» подбежал без шапки и поклонился до заснеженной земли:

— Пан Зорич ждет тебя! Просит, чтобы ты был его гостем. Он приказал мне скакать навстречу и сопровождать тебя до самого Шклова…