Император из стали

Последняя фраза насторожила собравшихся еще больше предыдущих. Пугать подданных лишением привилегий, в их понимании, было нормальным поведением монарха, желающего беспрекословного повиновения. Но заявить такое о себе — тут речь шла вообще о сломе всей системы привычных и понятных отношений, замену которым пока еще никто не видел.

— Есть еще одна проблема, о которой нельзя не упомянуть, — тем временем размеренно и глуховато продолжал император. — Разобщенность сословий была бы решаема проще, если бы отчуждение было уделом только высшего общества. Но точно также, как дворяне сторонятся простолюдинов, крестьянству, взращённому в православном домострое, чужда порочная жизнь дворян. И думающая часть самих дворян с ними полностью согласна! Владимир Даль, всю творческую жизнь положивший на величавый алтарь народной речи, говорил о дворянах:

«Поспешная переимчивость чужих нравов и обычаев, а с тем вместе неминуемое глубокое презрение своего родного быта, всегда влечёт за собой растление нравов, или, что одно и то же, — безнравственность. А посему всё разрушительное — вольтерианское вольнодумство, ницшеанское богоотступничество, нигилизм, апатия, когда беса тешили, бесились от жира и безделья, — всё от дворянства, офранцуженного и обезбоженного.»

Гоголь полагал, что дворяне, получая книжное образование по западным образцам, отдалились от русского народно-православного духа. Александр Грибоедов покаянно писал:

«Каким чёрным волшебством сделались мы, русские дворяне, чужие между своими! Финны и тунгусы скорее приемлются в наше собратство, становятся выше нас, делаются нам образцами, а народ единокровный, наш народ разрознен с нами и навеки! Если бы каким-нибудь случаем сюда занесён был иностранец, который бы не знал русской истории за целое столетие, он конечно бы заключил из резкой противоположности нравов, что у нас господа и крестьяне происходят от двух различных племён, которые не успели ещё перемешаться обычаями и нравами».

Пушкин, потомственный дворянин, получивший блестящее образование в Царскосельском лицее, рассаднике богохульства, но однажды вспомнивший няню, крестьянку Арину Родионовну, возлюбивший всё русское народное, с болью обличал «просвещенных» дворян:

«Ты просвещением свой разум осветил,

Ты правды лик увидел,

И нежно чуждые народы возлюбил,

И мудро свой возненавидел…».

Ненавидящее простолюдинов дворянство смогло вызвать искренние ответные чувства. Для русских крестьян, коих по переписям восемьдесят процентов от населения России, дворяне — неруси и нехристи. Мужик всегда знал, что для барина он дерёвня тёмная, недоумок, рабочая скотина, чёрная кость.

И здесь уместно вспомнить, — продолжал император, — принародное покаяние ещё одного дворянского писателя — Александра Куприна:

«Когда, говорят «русский народ», а всегда, думаю — «русский крестьянин». Да и как же иначе думать, если мужик всегда составлял 80 % российского народонаселения. Я право не знаю, кто он, богоносец ли, по Достоевскому, или свинья, по Горькому. Я — знаю только, что я ему бесконечно много должен, ел его хлеб, писал и думал на его чудесном языке, и за всё это не дал ему ни соринки. Сказал бы, что люблю его, но какая же это любовь без всякой надежды на взаимность».

Дворянское собрание производило впечатление ломающегося от перенапряжения льда. Не успев переварить призыв императора к единству с простым мужиком, оно получило ещё и уведомление о долге перед ним. И это по призыву малоизвестного бумагомарателя! C'est inconcevable! (Это немыслимо! — фр.)