«Следующий же день после ужасных событий 11-го марта наглядно показал все легкомыслие и пустоту столичной, придворной и воинской публики того времени, – писал Н. А. Саблуков. – Одною из главных жестокостей, в которой обвиняли Павла, считалась его настойчивость и строгость относительно старомодных костюмов, причесок, экипажей и тому подобных мелочей. Как только известие о кончине императора распространилось в городе, немедленно же появились прически а-ля Титус, исчезли косы, обрезались букли и панталоны; круглые шляпы и сапоги с отворотами наполнили улицы».
Слова манифеста о том, что Александр будет управлять «Богом порученным народом по законам и по сердцу своей великой бабки» вызвали всеобщий восторг: «Восторг этот выражался в очень комичных формах: на улицах столицы появились запрещенные костюмы, высокие сапоги с отворотами, упряжь, экипажи и т. п. Зубов на другой вечер по смерти императора Павла устроил в своем доме попойку, на которую явился во всем запрещенном, во фраке, в жилете из трехцветной материи и т. п. и начал метать банк, недавно запрещенный».
К вечеру в лавках не осталось ни одной бутылки шампанского. Некий гусарский офицер гарцует прямо по тротуару – «теперь вольность!». На улицах уже щеголяют во фраках и круглых шляпах, обнимаются и поздравляют друг друга.
Но многие возмущены случившимся и осуждают убийц. «У меня нет ничего общего с этими господами, – говорит Н. Саблуков. – Офицеры нашего полка держались в стороне и с таким презрением относились к заговорщикам, что произошло несколько столкновений, окончившихся дуэлями…»
Узнав о случившемся, в Москве всплакнули Вяземский, братья Тургеневы, Жуковский. С. Р. Воронцов недоумевает, почему не арестован Пален. В письме к брату он писал: «Подобный пример может иметь плохие последствия и погубить Россию, которая превратилась во вторую Персию». Возмущенный Кочубей пишет в Лондон Воронцову: «Желать перемены было каждому естественно, и никто оной более меня не желал, но насилие такого роду, каковое, сказывают, было должно быть как гнусно, так и опасно для переду. Поистине, если бы было мне возможно… никак бы не двинулся из Берлина».
«Ты обязан был умереть там», – говорит жена К. Кюхельбекеру.
«Еще и полсуток не прошло, как он был здоров и весел, а теперь – все кончено. Несчастный император», – с сожалением говорит Екатерина Ильинична мужу. «Видишь ли, Павел Петрович был человек с рыцарскими замашками, – отвечает ей М. И. Кутузов. – Родная мать ему была мачехой, а судьба оказалась злей мачехи».
«При редком государе можно было бы больше сделать добра для государства при усердии к отечеству окружавших», – скажет, узнав о случившемся, московский сенатор И. В. Лопухин.
П. А. Вяземский: «Знавшие коротко внутренние качества императора, например Нелединский, мой родитель и другие достойные уважения и доверенности люди отзывались всегда о нем с живым и особенным сочувствием. Они могли жалеть о некоторых действиях и явлениях его правления, но всегда отдавали справедливость природным прекрасным его чувствам и правилам. Помню, как родитель мой поражен был известием об его кончине и от скорби занемог; как Нелединский не иначе как со слезами на глазах вспоминал и говорил о нем…»
А. Ланжерон: «Мы не можем не сознавать его недостатков и промахов. Но мы проливали слезы на могиле нашего благодетеля, и наши сожаления еще усилились, когда мы узнали, какой смертью он погиб».
Полетика приводит высказывание сына русского генерала и писателя Ф. И. Клингера, который, увидев Беннигсена, сказал: «Вот наш Тезей, скоро увидим Минотавра» (и после того вошел в комнату, где лежало тело императора в мундире на походной кровати).
Графиня Ливен, воспитательница великих княжон, немало способствовавшая возвышению фон Палена, бросила ему в лицо тяжкое оскорбление; «Я не подаю руки цареубийцам».
Константин назвал Беннигсена «капитаном сорока пяти», намекая на убийство герцога Гиза в Блуа гвардейцами Генриха III. А когда Платон Зубов попытался оправдаться, Константин Павлович ему заметил: «Князь, кто оправдывается, тот сам себя обвиняет».
Встретив Саблукова, великий князь произнес: «Ну, Саблуков, хорошую здесь только что заварили кашу?» – «Да, – ответил тот, – в самом деле хорошая была каша, но я рад, что не принимал во всем этом участия!» – «Друг мой, – задумчиво произнес великий князь, – после того, что случилось, пусть мой брат царствует, – и, помедлив, добавил: – Если хочет… Но если бы престол достался мне, то я бы, наверное, отрекся».
Адмирал Чичагов, услышав рассказ Уварова об одном из обстоятельств убийства, немедленно ответил: «Если вы служите нынешнему государю так же верно, как его предшественнику, то заслуживаете щедрого вознаграждения».