Император Сухоруков

— Пить… — только это и смог просипеть.

Ннака кинулся за водой.

— Ты знаешь, что произошло? Что… что с ней случилось?

— Змиев волох глядал и рёк: дивонька поести маисову шлепочку… лепешку — и поперхсти.

— Подавилась — и умерла?

— То так: подавилысь и вмерла…

Мясо какое-то время сидел молча, а потом подсел еще ближе и зашептал еле слышно.

— Но я також глядал, володыко. Едова там бысти, токож не жор… не едена. А на шейке — пятны багровы. Тож так, — оцколи положил пальцы на свою шею.

— Её задушили? — ужаснулся я.

Горец лишь молча опустил глаза в пол. Решай, мол, сам.

— Но за что?! Что и кому могла сделать Соловушка?

Мой слуга пожал плечами.

— Володыко. Брешут ли ву дворце, что ты всхотел признасти ейного дитятку? Як свойова.

— Он и есть мой! — вскинулся я… и закусил губу. — Был… Был мой… Не брешут. Я так ей и сказал.

— Два дни всюду за тож болтуют… болтают.

— И что?

— А то! — Мясо вдруг подался ко мне и чуть ли не в лицо зашептал громко, плюясь слюною. — Вси ж ведамо, что Куакали вам другу дивоньку в жонки прочил!

— Думаешь, он?!

— Да хто хошь! Отож Мохечеката. Вдруг буде сын — тож наследующник! Наследник. А жирнюк токож кто опосля? Да никто! Был родович володыкин — стане никто!

Я застонал. Вот он твой баланс! Покатились чурбачки по закоулочкам! И Соловушку придавили.

— Может, еще кого подозреваешь?

— Може, — надулся горец, почуяв в моих словах язвительность.

Помолчал, но не удержался — видимо, распирало его.

— Володыко, я давнеко на тобе глядаю. Ты… Ты не дурён. Прости! Ты не також, како о тобе треплют тут. Совсем не також. Я то ще в горищах счуясти… Почуял. Но в тоби страху нет. Плохо то! Ты почти усим поспел на ногу наступсти. Куакали, Мохечеката — понятно то. Ты волоху змиеву жертв с боёвища не привел. Ты Капибар бягущих отпустил — старейшину своего обделил. У всих старейшин горовищу едва не отнял. Прекрасной Слезе войну спобедить не дал. И копьища тои умыкнул!

Это да. Трофейные копья у Глыбы я забрал. Но и в казну не скинул: Хвост спрятал их у деда-оружейника. Почему-то мне показалось, что там надежнее будет.

— Да неужели за такое можно девчонку невинную убивать?

— Людовы разничь. Кому в мордень харчи — стерпит. А кто и за мелочь брюшьё прободит.

— Всё! Молчи…

Мясо стих. Понимает. Ох, как он всё хорошо понимает! И то, что мою девочку я убил — тоже понимает. Убил. Не рукой своей. Но глупостью своею.

Убил! Радость мою. Мое тепло в этом холодном мире. Нету его больше. Нет ни ее, ни того, что мы вместе успели создать.

Только холодный белый пепел.

Я повернулся набок спиной к слуге. Начал ныть, сипло поскуливая. Мясо молчал. Лучина догорела, погасла. И тьма поглотила меня.

Утром во дворец прибежал Черный Хвост. Грязный, потный, он ворвался в мою временную спальню. Я сидел, опершись о стенку, а телохранитель валялся в моих ногах и умолял о прощении. Твердил, что «не доглядел», «пропустил», «достоин смерти». Еле заставил его подняться.

— Глупец… Что ты мог доглядеть…

Я устало смотрел на стену. Не хотелось видеть никого, даже немногих близких мне людей. Нас в комнате было только трое. Оцколи с палкой на коленях просидел до самого утра и никого не пускал внутрь. Сейчас он полушепотом пересказывал телохранителю свои наблюдения с места убийства.

— Что?! — зарычал мой воин.

Он почти обрадовался! Обрадовался тому, что все-таки есть виноватый! Тот, на ком можно излить свою боль, кому можно отомстить за боль господина.

— Узнать! Схватить! Вырвать сердце поганое! — заголосил Хвост, сверкая глазами.

— А ну цыть! — глухо рявкнул горец, и Хвост неожиданно сразу его послушался.

В этом коротком «цыть» было всё. И вопрос «ты что, всем подряд сердца повырываешь?». И намек «за свои сердца сейчас надо переживать». И предупреждение «видишь же, сейчас жизнь самого владыки на волоске висит».

Вот последнее Хвоста и заставило заткнуться.

— Я останусь рядом с тобой, владыка, — тихо сказал он, опустившись на колени.

— А как же сбор агавы? — устало спросил я, хотя, мне было плевать на эту треклятую агаву.

— А там уже всё само идет, — оживился телохранитель. — Как ты и учил, владыка: резделяй обязанности и контролируй. Дерево У Воды оказался понятливым и сам руководит работами. Один «проданый», правда, сбежал, но остальные прониклись…

Он осекся, поняв, что уже начал отчет о своей работе. Да только не до него сейчас. Я изучал неровные разводы извести на стене, не замечая разницы между тишиной и болтовней верного телохранителя.

В комнатке потемнело — дверной проем загородила тень.

— Ти-иуайицли сейчас хоронить будут, — это нянька.

Лицо заплаканное, отёкшее. И смотрит на меня: мол, пойдешь? Вслух спросить не решается, но глаза! Глаза красноречивее слов. Я решительно встал. Голова резко закружилась, я качнулся. Четланин и оцколи одновременно кинулись ко мне, поддержать.

Жалкий «император»! Как же теперь всем хочется тебя пожалеть! Жалкое, никчемное ничтожество! Не сумевшее сберечь единственное, за что стоило держаться в этом мире! Да что там! Сам погубивший свою Соловушку дурацкими играми. Нашел, с кем связываться! С подлыми, жестокими дикарями!