Императорские фиалки

— Верю, что они вам нужны, — ответил Недобыл. — Но мне ваша «Кренделыцица» по такой цене, право же, не нужна! — «Вру я, — думал он при этом, — она нужна мне, нужна!» — Пан Борн, который рассказывал вам, пан доцент, сказки о моих финансовых возможностях, информировал меня о том, что некий архитектор, некий предприниматель, не знаю кто, предлагал вам в свое время за «Крендельщицу» двадцать пять тысяч. Охотно верю, что эту сумму он вам предлагал, хотя это бешеные деньги, и предлагаю столько же, несмотря на то что цены на землю, как я вам уже сказал, упали. Пан доцент, через неделю после венского краха двадцать пять тысяч за маленький, запущенный виноградник — это уйма денег, такие с неба не падают!

«На тридцати сойдемся», — подумал он. Однако они не сошлись.

— Да, но мне необходимы тридцать пять тысяч! — в отчаянии воскликнул Шенфельд. — Поверьте, я не требовал бы их, не будь они мне действительно очень необходимы! Я должен выплатить приданое и…

— Тридцать тысяч, — перебил его Недобыл. — Это мое последнее слово, пан доцент.

— А на что я буду жить, когда отдам приданое? — возразил философ. — Как допишу свою книгу? На что буду содержать младшую дочь? Нет, мне необходимы тридцать пять тысяч.

«Боже мой, — думал Недобыл, — с этим идиотом невозможно торговаться. Сказал тридцать пять тысяч — и ни в какую! Теперь следовало бы уйти и подождать, пока он сам ко мне не притащится. Но уходить и ждать нельзя, возможно, что Герцог уже направляется сюда, а он наверняка даст ему тридцать пять тысяч, даст и сорок, если он потребует, даст все пятьдесят!»

— Ваша младшая дочь — это та барышня, которая играет на арфе? — спросил он.

Да, это Мария, — ответил Шенфельд, пораженный внезапной переменой темы. — Ну, так как же? Как? Уверяю вас…

Уверяю вас, что в жизни ничего подобного не видел, — с горьким смехом перебил его Недобыл. — И прошу поверить, что никогда больше не буду покупать недвижимость у философов. Складываю оружие, пан профессор, я побежден и соглашаюсь на ваше требование.

Философ облегченно вздохнул, его бледные щеки заметно порозовели.

— Вы очень любезны, благодарю вас, — сказал он. — Я очень рад, значит, пан Борн не ошибся, уверяя, что я могу у вас столько просить. Пан Борн — человек весьма солидный, и в практических делах я ему полностью доверяю.

«Благодарю покорно, — подумал Недобыл, — за мои же деньги Борн еще пожинает хвалу».

— Скажите, пожалуйста, — продолжал доцент Шенфельд, — вы мне принесли их?

— Что принес?

Вопрос Недобыла удивил философа.

— Ну, мои тридцать пять тысяч!

5

Как вполне справедливо подчеркивает автор биографии Борна, изданной к столетию со дня его рождения, основатель первого славянского предприятия в Праге был не только пламенным, самоотверженным патриотом, осмотрительным коммерсантом, верным и нежным супругом, дальновидным спекулянтом, красноречивым оратором, блестящим и утонченным собеседником, но и образцовым отцом. Его сын от первого брака Миша ни в чем не терпел недостатка — ни в заботах няньки, ни в питательной пище, ни в чистой постели, ни в теплой, красивой одежде. Правда, следует сказать, что при множестве интересов, занимавших мысли и заполнявших время Борна, он сам редко вспоминал о Мишином существовании; но если это все-таки случалось или если ему кто-нибудь напоминал о мальчике, он не скупился и, чтобы наверстать упущенное, щедро оделял сына всем, что только может пожелать ребенок. Рождественские подарки в семье Борна были столь щедрыми, что к шести годам Мише от обилия игрушек в его комнате негде было повернуться. Борн любил выбирать самые большие и самые дорогие вещи, чтобы было на что посмотреть: он купил Мише такого огромного коня-качалку с настоящей шерстью, что мальчик так и не отважился взобраться на него, для Мишиного кукольного театра понадобилось бы не менее трех человек, а медведь, которого Борн привез ему из Парижа, был на пол-головы выше мальчика.

На истории этого медведя стоит остановиться. Как нам известно, в Париже на восприимчивый ум Борна обрушилось так много новых, большей частью неприятных впечатлений, что, не будь Ганы, он вряд ли вспомнил бы о Мише. Но перед самым отъездом, когда Гана вошла в номер отеля, сопровождаемая посыльным, сгибавшимся под тяжестью подарков, купленных ею для маменьки и папеньки, для Бетуши и тети Индржиши, для Напрстека и его матери, для приятельниц по Американскому клубу и, не в последнюю очередь, для пасынка — для него она купила заводную таксу, которая сама ходила и вертела головой, — Борн хлопнул себя по лбу и, чтобы не отстать от жены, убежал, а через полчаса, к немалому изумлению Ганы, принес в охапке огромное мохнатое чудовище — дьявольски черного медведя, ворчавшего, когда ему нажимали белое пятно на брюхе.