Императорские фиалки

Жижков так стремительно застраивался, на запущенных полях и садах так быстро вырастали целые кварталы, что кучер, отнюдь не редко ездивший в эти края, не успевал знакомиться с уже отстроенными и лишь намеченными улицами, которые вились среди холмов и долин, между скалами, прудами и каменоломнями; он расспрашивал дорогу и долго возил Гану в гору и под гору, много раз объезжал преграждавшие путь штабеля кирпича, пока наконец добрался по размокшей дороге, которая вилась меж невысоких склонов, к развалинам господского дома без окон и крыши, с тоненькой трубой, торчавшей над рассыпавшимися остатками стены. Позади этих ужасных развалин, в отцветшем вишневом саду стоял не то домик садовника, не то маленькая, но крепкая сторожка с крутой, почерневшей черепичной крышей, неумело залатанной жестью. Перед низенькой дверью домика, окутанная паром, маленькая, сухая старушка, серая и черноглазая, как мышка, склонялась над огромным корытом, потемневшим от времени и службы людям, и усердно стирала. Две невероятно чумазые девочки сидели на корточках подле вытекавшей из корыта и извивавшейся по дороге струйки воды и пекли пирожки из грязи.

— Если вы ищете «Большую Кренделыцицу», то это здесь, а «Малая Кренделыцица» чуть подальше, — ответила старушка на вопрос кучера. А когда Гана спросила, где найти пани Пецольдову, сказала: — Это я, чем могу служить, сударыня?

Пытливо глядя на Гану своими черными, все еще живыми глазками, она наскоро вытерла сухим подолом передника распаренные, красные руки, сразу угадав по ангельской улыбке, озарившей красивое лицо Ганы, которая вышла из кареты и приближалась к ней по заросшей тропинке, что неожиданная посетительница приехала с богоугодной целью. Правильность ее догадки подтвердила корзина, которую кучер и служанка вытащили из фиакра и, держа за ручки, торжественно, стараясь идти в ногу, несли вслед за осторожно ступающей дамой-благотворительницей.

«Опять тащат какое-то рванье, — подумала старуха, — какие-нибудь рваные лифчики да истоптанные башмаки. Но спасибо и за это, авось удастся что перешить детям».

— Я Борнова, — ласково произнесла Гана, следуя принципу, на котором постоянно настаивала в Американском клубе: «С бедняками надо вести себя чрезвычайно вежливо и тактично, не показывая им, что они — бремя для общества». Если облагодетельствованная женщина была достаточно чистоплотна, Гана после такого вступления обычно протягивала ей руку, по сейчас она не сделала этого: у нее возникло неприятное ощущение, что хотя старуха и вытерла свои красные руки о передник, по они, скорее всего, скользкие от мыльной воды и все еще горячие. — Я слышала о большом несчастье, постигшем вашу семью, милая пани Пецольдова, и потому поспешила сюда, чтобы выразить вам глубокое соболезнование и предложить небольшую помощь.

Когда служанка открыла крышку корзины, старушка, придя в восторг от дива дивного, представшего ее живым глазкам, всплеснула руками и затараторила, зачем, мол, милостивая сударыня так обделяет себя, да как она, старуха, за это ее отблагодарит.

И тут же крикнула обеим девочкам: идите, цыганята, умойтесь и отнесите все это; она, мол, не приглашает пани Борнову в хибарку, там тесновато и, главное, неубрано, знаете, как уж бывает во время стирки. Она стирает для самых лучших семейств, не жижковских, здесь одна голытьба, а для виноградских и карлинских, даже некоторые пражские дамы дают ей работу, всем известно, что она мастерица стирать тонкое белье, стирает добросовестно, одним мылом без соды; если бы пани Борнова изволила испытать ее, она, старуха, сама пришла бы за бельем, а уж доставила бы его чистым и ароматным, как цветочки. Тысяча благодарностей за все и да вознаградит бог сударыню сторицей! Какие вещи, столько замечательных вещей!

— Сложите все аккуратно на постель, а ботинки поставьте под кровать, — наказывала она девочкам, укладывая на их протянутые ручонки вещи, которые служанка вынимала из корзины и передавала ей; разгоревшиеся от усердия девочки, в развевавшихся грязных рубашонках, семеня ножками, носили вещи в хибарку, снова и снова возвращаясь за следующей охапкой.

— Красота-то какая! — воскликнула старуха, по обыкновению всплеснув руками, когда служанка вытащила из корзины нечто невиданно-роскошное: отделанный желтыми лентами бледно-зеленый туалет первой жены Борна. — Жаль, что моей снохи нет в живых, ей это платье было бы к лицу, сидело бы как влитое! Она вытерла глаза уголком передника.

— Неужели ваша сноха умерла?