Императорские фиалки

— Иногда я просыпаюсь среди ночи, потная от ужаса, — продолжала Бетуша, — и все думаю: что нас ждет, что нас ждет? Даже во сне гнетет меня эта мысль, не дает покоя. Стакана воды нам никто не подаст, но все без конца поучают! Несколько лет назад ты тоже так рассуждала, я хорошо помню, что ты ответила тете Индржише, когда она звала нас в клуб. А теперь так и упиваешься им!

— Ну и что? — спросила Гана. — Может, я должна за это прощения у тебя просить или разрешения продолжать образование?

Бетуша промолчала, замолкла и Гана.

Разговор этот происходил в злополучном ноябре 1868 года, когда люди, избалованные преимуществами машинной техники, вдруг были неприятно поражены, увидев, что машина может не только им служить, но и убивать; как мы уже говорили ранее, на новой железной дороге Пльзень — Прага в результате столкновения поездов произошла такая страшная катастрофа, какой в Чехии до того не случалось; перепуганной общественности она представлялась тем более страшною, что о количестве жертв газеты сообщали уклончиво, осторожно. Но после того, как разбитые вагоны убрали, а мертвых похоронили, о грозном происшествии стали забывать, — и года не прошло, а о нем уже не поминали.

Время летело, но в положении Ганы и Бетуши ничто не менялось; папенька все толстел, маменька худела, тетя Индржиша, закосневшая в своей ненависти к мужчинам, ничуть не старела, Американский клуб процветал, число членов его увеличивалось, их деятельность была активной и многогранной. Дамы устраивали лотереи, базары, концерты и общественные сборы в пользу Промышленного музея и сиротского дома для девочек, который Напрстек собирался основать, на Вышеградском кладбище поставили памятник Божене Немцовой[19] а в основание пьедестала вложили жестяную коробочку с протоколами Американского клуба, летом по воскресеньям выезжали на экскурсии то в Шарку, то в Крч или Небозизекзимой[20] собирались в клубе, слушали лекции о телеграфе, брахманизме и ламаизме, о композиторе Шуберте, о героинях трагедий Шекспира, об оптике, Дарвине, Мексике, бактериях, о королеве Фредегунде и путешествиях Марко Поло, о сахароварении, об идеализме, о чешских рыбах, Малайском архипелаге, о банкнотах, о пессимизме и оптимизме, о Помпее и о грибах.

Иногда за лекторский стол становился сам милейший Войта Напрстек, с красным носом картошкой, блестевшим меж пухлых щек, со свежеподстриженным ежиком на голове, и рассказывал своим питомицам, как порой называл их, о новых и новых чудесах, создающих удобства и облегчающих труд, — то о газовой жаровне для кофе, то о керосиновой лампе, которая, по сравнению с масляной, светила так ярко, что когда Напрстек продемонстрировал новинку, слушательницы встретили ее восторженными аплодисментами, то о Папиновом котле.

Однажды Напрстек притащил в лекционный зал швейную машину и, с похвалой отозвавшись о новом изобретении и его несомненных достоинствах, вынул из кармана кусок полотна.

«Вот я сейчас у вас на глазах сошью мешочек, и вы увидите, на что машина способна, — сказал Напрстек.

Аккуратно сложив полотно пополам, он подсунул его под иглу, привел в движение колесо и, покраснев, сосредоточенный, высунув и прикусив кончик языка, заработал ногой.

— А ну-ка, пусти меня, ведь там ниток нет, — раздался за спиной Войты голос маменьки Напрстковой, которая уже несколько минут стояла в дверях, с мрачным недоверием наблюдая за действиями сына.

Сконфуженный Войта вскочил с места.

— Правда, я и не заметил, маменька, простите, — сказал он, пока она вдевала нитку в иглу.

— А как ты собирался шить мешок, не подрубив его — маменька Войту. — Ясно ведь, что его надо подрубать.

Она тут же нажала на педаль, и колесо так быстро завертелось, что спицы слились в сплошной круг.

— Вот и все, — сказала маменька и, бросив готовый мешочек на стол, решительно вышла из комнаты, не обращая внимания на восторженные аплодисменты, которыми ее наградили клубные дамы.

Вот видите, видите, смущенно повторял Войта Напрстек, натягивая мешочек на растопыренные пальцы. — Пусть говорят что угодно. Тысячи, тысячи лет шили иглой, стежок за стежком, тык-тык-тык, а теперь машина — трррррр, — и все готово. И заметьте, какие красивые и ровные стежки, самая искусная швея так не сделает. — Войта сдвинул очки на лоб, что делал обычно, когда хотел рассмотреть что-нибудь вблизи. — Один к одному, один к одному, вы сами видели, как быстро маменька управилась с мешочком! Я пущу его по кругу, пожалуйста, убедитесь сами, как это замечательно.

Он передал мешочек даме, сидевшей в первом ряду, опустил было очки на нос, но, заметив, что они помутнели, принялся протирать стекла огромным носовым платком с широкой голубой каймой.