Императорские фиалки

Отправился он именно в среду, так как знал, что в этот день Мария бывает у Борнов; Недобыл не очень обольщался иллюзией о симпатии к нему дочери философа и потому хотел, чтобы о его посещении ей бережно сообщил ее отец. Но поскольку мысль «она или никто» не только засела в уме Недобыла, но захватила его целиком, подобно флюидам электричества, струилась по его нервным сплетениям, он сильно волновался; его, как говорят студенты и актеры, трясло, когда он шагал по залитой послеполуденным солнцем и оживляемой чириканьем воробьев галерее, на которую выходили окна старомодной квартиры ученого. В последние годы Недобыл не раз подумывал, что не мешало бы заполнить пустоту, образовавшуюся в его жизни после смерти Валентины, но при этом невольно допускал ошибку, обращая свой ищущий взор на женщин, более или менее напоминавших ее темпераментом, фигурой или лицом, возрастом, манерой говорить или голосом; а это приводило к ненужным сравнениям, и он напрасно воскрешал то, что следовало отодвинуть в глубины памяти, возрождал то, что должно было давно отболеть. Но дочурка философа — совсем иная, с Валентиной у нее нет ничего общего, разве то, что обе они — женщины; заполучить ее — значило начать жизнь любовника и супруга сызнова, причем совершенно новой, ничем не тронутой, не растраченной частью своего существа; заполучить ее — значило омолодиться ее молодостью, взрыхлить затвердевшую целину чувства так же решительно, как землекопы архитектора Бюля переворачивают своими заступами землю и камни места, где он переживал свою первую любовь, — землю «Комотовки».

«Висит ли еще у Шенфельда на ручке двери деревянный святой?» — подумал Недобыл, стоя на рогожке с надписью «Salve», и дернул звонок.

— Кто там? — раздался за дверью, так же как год назад, тихий, словно блеющий голос ученого. Уверенный в отсутствии девушки, Недобыл произнес свое имя ясно и громко. Полная тишина, последовавшая за этим, была чрезвычайно странной, трудно объяснимой. «Черт возьми, — думал Недобыл, — да открой же или скажи, чтобы я убирался, но не заставляй меня стоять здесь, как нищего». Дверь приоткрылась, и показавшееся в сумраке худощавое лицо ученого было так взволновано, взгляд усталых глаз этого книжного червя был настолько растерянным, испуганным и напряженным, что Недобыл, правда недоумевая, чем это состояние вызвано, понял, что при звуке его имени Шенфельд, видимо, едва не упал в обморок, а может, пытался укрепить себя молитвой и наверняка пережил тяжкие минуты.

«Сумасшедший, — подумал Недобыл. — Настоящий сумасшедший!»

Однако воспоминание о том, как в прошлом году Шенфельд урвал у него на пять тысяч гульденов больше, чем он ассигновал на покупку «Кренделыцицы», несколько смягчило его приговор.

— Входите, пожалуйста, пан Недобыл, — произнес ученый, старательно выговаривая чешские слова и протягивая гостю холодную руку. — Я как раз думал о вас, и ваше появление в момент, когда мои мысли были заняты вами, меня несколько взволновало, даже поразило. Проходите, пожалуйста.

Он ввел гостя в свой набитый книгами кабинет, и Недобыл с трудом удержался от проклятия, когда, забыв о вопросе, возникшем у него несколько минут назад, машинально взялся за ручку двери и, так же как в прошлом году, нащупал голову деревянного висельника.

— Пражские стены все-таки сносят, — начал Шенфельд, освободив для Недобыла один из стульев, заваленных книгами. — Сообщение, что с пражскими стенами покончено… — или прикончено, как надо сказать? — застигло меня в трагический момент, когда мой коллега профессор Ример, а также мой хороший друг и чешский патриот пан Борн единодушно и безоговорочно подтвердили мои опасения, что акции, полный ящик которых я храню вот здесь, никогда не будут ревалоризованы, ибо выпустивший их — или выпускавший? — Генеральный банк окончательно ликвидирован, уничтожен, больше не существует, а я и моя дочь Мария разорены, тем более что я не только вложил свой капитал в ненадежные бумаги, но еще продал вам, пан Недобыл, свою «Крендельщицу» за жалкую, нищенскую сумму.

— Нищенскую сумму! — изумленно воскликнул Недобыл. — Тридцать пять тысяч, по-вашему, — жалкая сумма?

Бледное лицо профессора Шенфельда чуть-чуть порозовело; некоторое время он с явной опаской смотрел на Недобыла и лишь потом заговорил дрожащим голосом: