Императорский безумец

Нашу домашнюю утварь — сколько там у нас ее было — мы за неделю перетащили в свой дом. У меня-то, в сущности, не было ничего, кроме одежды, белья, книг и письменного стола, обнаруженного на чердаке барского дома в Выйсику, при переезде я заплатил за стол назло господину Мантейфелю те четыре рубля, которые он назло мне за него запросил. У Анны, разумеется, вещей намного больше. Ее покойный муж не расходовал (как я слышал) на выпивку или нечто подобное почти ни копейки, а на покупку кое-какой мебели тратился. И две телеги Рыйкаской фабрики были полностью загружены. Маленькая софа, несколько стульев и этажерка, поставленные теперь в залу, стол, скамейки и посудный шкаф для столовой, двуспальная кровать и комод в спальню, два-три сундука, кухонная утварь и, кроме того, еще деревянные лохани и ведра. Кое-какие коврики и дорожки, которые Анна как-то особенно ловко умеет разместить, — и в довольно унылом доме сразу запахло жилым духом. В субботу, когда мы вернулись от Рюккера, пришли гости. Так сказать, свадебные.

Собственно, я даже не понимаю, почему я написал, — так сказать, свадебные. У нас получился настоящий свадебный стол, только очень пестрый: вместе с мужиками сидели ремесленники и горожане и — что могло показаться невероятным: потомственные дворяне, и притом сразу двое. Но, может быть, именно потому вся эта церемония и казалась мне несколько странной… Ээва добилась для Тимо особого разрешения орднунгсрихтера — из-за Петера, разумеется. Петер все время твердил, что согласно букве закона Тимо дозволяется передвижение только в пределах волости: это значит, что на юго-восток от поместья он может проскакать двадцать пять верст, а пять верст на северо-восток не смеет. И когда Тимо и Ээва предъявили ему разрешение ехать в Пыльтсамаа, он сказал своим противным гнусавым голосом: «Без меня ты туда не поедешь, а меня туда не приглашали», на что Тимо ответил: «Тюремного сторожа никуда не приглашают — и каждый должен нести тяготы избранной должности. Так что на сей раз придется тебе ехать незваным». Петер на это ответил:

— И не подумаю ехать и строить из себя дурака, тащиться на хвосте у какого-то полоумного!

Но тут за Тимо вступилась Эльси и крикнула, что она, Эльси, в такой же мере Мантейфель, что, если она поедет вместе с Тимо — звана она туда или не звана, — Петеру придется этим удовольствоваться. При этом обычно холодные серые глаза Эльси сверкнули и ее обычно тихий насморочный голос вдруг стал таким режущим, что Петер, вслух ворча, сдался.

Вот так и случилось, что мои родственники, свояки и знакомые всех мастей составили у нас в субботу такое неправдоподобное сборище — начиная от флигель-адъютанта, не в своем уме полковника, его знатной сестры, моей собственной сестры, не менее гордой и своевольной, пышноусого господина Мальма из Рыйка, пригласить которого сочла нужным Анна, четы Швальбов и еще некоторых лиц с фабрики с их женами вплоть до моей тещи из ремесленного сословия и моих родителей — бедняков крестьян с церковной мызы.

Свою тещу я увидел в субботу впервые. Она живет одиноко где-то на окраине Вильянди, и, кажется, у Анны отношения с ней не слишком теплые. По сравнению с несколько медлительной и пышной Анной бондарская вдова неожиданно оказалась тощей и проворной теткой. Под действием свадебного пива и нескольких глотков вина она быстро охмелела и несколько раз принималась мне объяснять, что я сам еще не понимаю, какая замечательная жена мне досталась. Я, разумеется, не стал ее посвящать в то, что мы близки с Анной уже полтора года и что я-то уж вдоль и поперек знаю все ее прелести.

И нэресаареского Тийта я позвал зайти к нам в субботу вечером и заверил его, что я не рассказывал и, само собой понятно, и впредь не стану рассказывать Тимо о злосчастной истории с его глазом.

— Знаешь, друг, не пойду я на твою барскую свадьбу сидеть там белой вороной. Когда опять приедешь валандаться по реке — с женой или один — не гнушайся моей хижины. А на свадьбу — нет уж, уволь.