Императорский безумец

Я сел в кресло, стоявшее напротив. Из посудной горки Ээва достала для меня третью синюю чашку. И я только тут заметил, как она все еще по-девичьи стройна. Как изящно, плавно она двигалась в своем платье благородного серого шелка. Благодаря серому платью две узкие серебряные полоски у нее на висках казались кокетливой скромной диадемой. Даже самые искушенные в искусстве украшений дворянские дамы вынуждены были бы признать, что крохотная камея у Ээвы на груди была превосходно подобрана к цвету волос и ее удивительно свежему лицу.

На Тимо был темно-зеленый домашний сюртук. Бреясь, он порезался и смазал ранку йодом, и теперь пятно от йода на его бледном подбородке казалось желтым отпечатком пальца. Он смотрел на меня с интересом и спокойно. Я спросил:

— Nun — wie f"uhlen Sie sich?[10]

Его пестрые с проседью брови взметнулись. Я заметил, что за эти три недели кожа на лице у него заметно посвежела, да и лицо могло показаться даже молодым (ибо Тимо явно уже успел согнать верховой ездой по крайней мере двадцать фунтов), но острые усы были почти совсем седые. Он сказал с печальной иронией, по-эстонски:

— Якоб, с императорским полковником ты был на «ты». А с императорским безумцем тебе уже быть на «ты» не подобает?

Я рассмеялся, отхлебнул кофе, набрался было духу, но все же так и не решился прямо спросить, что это за история с его безумием.

Чем больше мы говорили, тем тверже было у меня впечатление, что он в здравом уме. Тимо сказал Ээве, которая завтра должна была уехать на неделю в Тарту:

— Не забудь, Китти. Побывай у Андреса на Домберге и привези мне «Утопию» Мора. Но на латыни и на английском не бери. Возьми на немецком. Чтобы ты и сама могла ее прочитать.

Ээва подошла к Тимо сзади и провела ладонью по его волосам, я не видел ее лица, но видел ее руку и почувствовал (все так же с некоторой неприязнью) странную страстность и боль в движении ее руки от его затылка ко лбу; рука ее погружалась в его волосы, противилась и льнула, отталкивала и привлекала к себе — точно так же, как девять лет назад, только теперь волосы у ее мужа были седые.

— Не забуду, дорогой! — сказала Ээва. И Тимо обратился ко мне:

— Наверно, ты уже знаешь: припаян здесь к месту. Я не смею уехать из Выйсику. Только с разрешения генерал-губернатора. Так повелел император. И это гениальное повеление. Ибо за ним кроется уверенность, что господина Саулуччи (sic!) я никогда и ни о чем просить не стану.

— А если ты уедешь без разрешения?

— Этого я не могу.

Я спросил:

— Ты полагаешь… значит… что твоя честь?..

— О нет, до этого они не доросли… — Тимо сказал это как нечто само собою разумеющееся, как будто это касалось вполне определенных мерок и дел. — В Петербурге они ведь взяли у Китти подписку. Ответственность на ней.

Я сказал:

— Значит, вам остается только бежать. За границу. И вместе.

Я не заметил выражения лица Тимо, но Ээва поднесла палец к губам и сказала:

— Тссс!

В ту же секунду раздался стук, видимо, кто-то ждал за дверью разрешения войти.

— Кто там? — спросила Ээва.

Дверь кабинета приоткрылась. Ламинг просунул в нее свое плоское, старательно улыбающееся розовое лицо и вслед за этим сразу же появился весь.

— Прошу прощения, господа. Я хотел…

— Кто это?

Не только сам по себе вопрос Тимо прозвучал странно, но я заметил, что и голос его стал неприятно хриплым.

— Тимо, — произнесла Ээва, мне показалось, даже испуганно, — это же наш управитель…

— Правильно! — воскликнул Тимо неожиданно живо. — Входи, входи, входи! Я тебя сначала не узнал. Давно не видел..

Ламинг вошел как-то нерешительно, боком, мелкими шажками, глядя при этом на нас, в то же время Тимо продолжал:

— Кроме того, ты уже несколько лет как умер. Так ведь? Скоро три года. Даже три года каземата меняют человеческое лицо. Три раза три — тем более. Что же говорить о смерти! От нее у человека лицо становится совсем другим. И у управляющего тоже. Смотри, какой ты стал маленький и простенький! Нет, нет, не бойся, что я начну тебе лгать. Я тебе всегда говорил правду. А сейчас я и правду оставлю про себя. Ибо правду я скажу тебе в лицо, когда будем вдвоем. Как всегда. В свое время ты на меня разгневался, что я назвал тебя смертным. Ну, а теперь я так не поступлю. Я скажу тебе не смертный, а мертвый, Александр le mort! Но все равно я скажу это тебе только самому. Печально, что ты пользуешься этими мелкими наушниками… Ну да бог с тобой. Все мертвы.

— Ламинг, уйдите! — сказала Ээва металлическим голосом. — Господин фон Бок сегодня скверно себя чувствует.

Бормоча извинения, Ламинг вышел из комнаты, и Тимо смотрел ему вслед совсем пустыми глазами. Мне показалось, что его скулы при общей все еще сероватой бледности лица покраснели от какого-то внутреннего напряжения. Во всяком случае на лбу у него блестели мелкие капли пота. Ээва вынула из внутреннего кармана его зеленого сюртука белый носовой платок. Тимо зажмурил глаза, и она вытерла ему лоб. Я сказал:

— Я тоже пойду. Спокойной ночи.