Императорское королевство. Золотой юноша и его жертвы

Сквозь тучу, окутавшую душу Мутавца, не смог проникнуть даже этот проблеск утешения. Но если и проник, то затаился во мраке. Ну конечно, ведь и Ольга ему утром говорила, что скоро родит. Скоро, скоро, облегченно вздохнула она в его объятиях и судорожно стиснула его руку. Это воспоминание еще прежде волновало его душу. Так почему Ольга, когда сказала: «Как у тебя стучит сердце, Пеппи!» — а он ей отозвался, словно эхо: «Скоро ли?» — почему она испугалась: «Что скоро, о чем ты спрашиваешь?» Он думал о родах, а она прежде чем поняла, в чем дело, испугалась, что я спрашиваю, скоро ли перестанет биться мое сердце! Она невольно выдала себя, это абсолютно ясно понимает сейчас Мутавац: она тоже думала о его смерти! Следовательно, его смерть на застала бы ее врасплох, она уже наполовину подготовлена! О, разумеется, она этого не хочет, он сам тоже не хочет. Но если удастся выйти на свободу, не станет ли он, такой изнуренный и беспомощный, обузой для нее, не заставит ли ее разрываться между ним и ребенком, которому она обязана посвятить все свои заботы? Не взглянув больше на Юришича, Мутавац, терзаемый сомнениями, резко отвернулся, храня каменное молчание.

Юришич надеялся хотя бы слово выманить из него, найти щелочку, через которую можно было бы заглянуть в темное нутро его души. Скорее камень растопится, чем этот человек. Юришич чуть было не поддался порыву оставить его в покое. Но другое желание, неумолимое и яростное, охватило его. Он решил любой ценой сломать сопротивление этого человека.

— Вообразите, господин Мутавац, у вас, может быть, уже есть сын или скоро будет. Неужели это вас ничуть не трогает? Вы бы хоть улыбнулись, сказали что-нибудь. Утром вы поставили на место хулиганившего Наполеона. Вот так и надо! Не позволяйте смеяться над вами, позорить вас. Покончите со своим малодушием! Так нельзя жить, надо бороться! Я слышал, что Петкович говорил вам о смерти и жертве ради жены. Он не имел в виду вас, об этом я вам еще утром сказал, а может быть, вы сами слышали, как он обронил, что это к вам не относится. Но знаете, кто вам больше всего желает зла? Рашула. Да, Рашула, говорю это громко, пусть все слышат — он.

— Нет его здесь, — снова привстал Мачек; и действительно, его уже не было во дворе.

— Что с того? — продолжает Юришич, предвидя, что Рашула ушел в здание тюрьмы разузнать, какой оборот примет история с Петковичем. — Я все это сказал ему в лицо, вы ему тоже можете выложить. Да, Мутавац, Рашула вам зла желает, даже смерти. Он подстрекал Наполеона тюкнуть вас топором. Петковича подговаривал загипнотизировать вас и толкнуть на самоубийство. Петкович обвинил его в этом, сообразив, наверное, что Рашула домогается самоубийства от него самого. Вы помните это? Записочку, которую он присвоил, он намеревается использовать против вас на суде. Он готов любое средство пустить в ход против вас, и помощников ему в этом деле не занимать — вот они!

— Это клевета! — вскочил Мачек, а Ликотич, как желтая ладья, поднялся над шахматными фигурами. Именно эту ладью он только что проиграл Мачеку.

— Weiss gar nichts darüber![77] — вспыхнул Розенкранц, оскорбленный, но безмерно счастливый, что теперь он располагает фактами, которые помогут ему держать Рашулу под шахом.

— Не оправдывайтесь! Знаю я вас! — махнул рукой Юришич, огорченный, однако, что реагируют все, кроме Мутавца. — Я вам говорю об этом, господин Мутавац, не для того, чтобы вас запугать, — я хочу помочь вам, обратить внимание, предупредить о намерениях ваших врагов. Держите с ними ухо востро, сторонитесь их, считайте, что их и нет здесь.

— Мутавац заклятый враг самому себе, — вставил Мачек, которого поддержал Ликотич, и гордо сел.

— S is alles nicht so schwarz![78] — Думая больше о себе, чем о Мутавце, зевнул Розенкранц; надо сказать, что после стычек с Рашулой он в его отсутствие узнал от Мачека одну тайну и поэтому сейчас посмелее смотрит на угрозы Рашулы, прозвучавшие в камере Пайзла.

Юришич не обратил на него никакого внимания. Может, прав Мачек — Мутавац сам себе враг? Приверженность отчаянию, упорное желание все видеть в черном свете — вот что губит этого горбуна. А его самоотреченность и оцепенелое молчание? Что это, безнадежность или дикое упрямство?

— Вы должны жить — ради себя, ради жены, ради ребенка, — этим Юришич исчерпал все, чем хотел приободрить Мутавца и оградить от губительного влияния Рашулы. Да, вот еще что. Не хочет ли Мутавац перебраться к нему в камеру, где они будут вдвоем и одни?