Императорское королевство. Золотой юноша и его жертвы

— Каким топором? — Это ему палач говорит! А там виселица! И топор где-то поблизости! Ему кажется, что топор уже в руках палача, инстинкт самозащиты заставил его вытянуть руки. Коснувшись чего-то мягкого, он судорожно вцепился в горло Рашулы. Тишину разорвал ужасающий вопль.

Первым это увидел Розенкранц, который, избегая ссоры, оказался поблизости; о, чтоб он его задушил. Розенкранц закипел от злости, как будто сам схватил Рашулу за горло. Затем Майдак, который сидел на дровах, а за ним и другие обернулись на крик. Все кинулись к месту происшествия, а впереди всех — Ликотич. Подоспел вовремя и, прежде чем Рашула последним усилием вырвался, навалился сзади на Петковича. Делая вид, что помогает Рашуле, Ликотич так рванул Петковича, что окончательно разодрал ему на груди рубашку, которая уже изрядно пострадала в схватке: сыпи нет, сыпи нет! Как рукой сняло мучившие его целый день опасения; последнее возможное сходство между ним и сумасшедшим оказалось несуществующим! Удовлетворение столь велико, что он, каким бы молчальником ни был, не мог удержаться, чтобы не поделиться с первым же, кто случайно оказался рядом, а это был Майдак!

— Нет сыпи, представляете!

Тем временем сбежались охранники, и даже сам начальник тюрьмы прибежал, весь запыхавшийся, растрепанный: что опять?

Что? Все говорят разное! Рашула — что стоял у входа, а Петкович вышел и напал на него без всякой причины. Юришич — что Рашула наверняка опять сам спровоцировал Петковича, так как здесь идет речь об убийстве, господин начальник, о подлом, диком убийстве невинного Мутавца руками сумасшедшего! Майдак подтверждает, слышал, говорит, что-то о топоре. Мачек только усмехается. Розенкранц неестественно дрожит, волнуется. Не отвечает Юришичу, который ссылается на него; только машет руками, как будто ловит ускользающие слова. Наконец успокоился: Hier muss man wahnsinnig werden![79] — говорит, состроив гримасу, точно он тоже рехнулся. Охранник, который возвращался из тюремного корпуса, припоминает, что слышал на лестнице какой-то разговор (топор — не о нем ли шла речь? — подумал он) между Петковичем и Рашулой. Но Петкович мог говорить сам с собой, потому что еще раньше он видел его в коридоре в очень возбужденном состоянии. А спустившись вниз, действительно застал у входа Рашулу, но тот был один и совершенно спокоен.

Спросить Петковича? Растерянный и испуганный обвинением, брошенным Юришичем Рашуле, начальник тюрьмы готов был и его спросить. Но что он от него узнает? Может, от Мутавца? Он помнит, как разозлился Рашула утром, когда к Мутавцу пришла жена. Помнит также, как Рашула от него самого добивался, чтобы не сообщал в суд о сумасшествии Петковича; значит, в утверждении Юришича есть доля правды. Где этот Мутавац, его бы спросить? Осмотревшись вокруг, он отыскал его.

— Ну, господин Мутавац, что господни Рашула может иметь против вас? Скажите, не бойтесь! — а сам начальник боится услышать что-нибудь страшное.

Мутавац, который сейчас мог бы все сказать, молчит. До сих пор он тупо смотрел в небо, как будто все происходящее его не касается. Но теперь он вздрогнул и поднялся. Видит: все взгляды устремлены на него, все разные — строгие, насмешливые, угрожающие, подбадривающие. Что им сказать? Язык не поворачивается сказать, что он знал и должен был сказать! Молчит.

— Говорите, Мутавац! — подбадривает его Юришич, но все напрасно.

— Мутавац был бы круглым идиотом, если бы не подтвердил правоту господина Юришича, будь она очевидной. Да, это так! А он, как мы знаем, не сумасшедший! — ощерился Рашула, готовый пустить в ход записочку, попавшую в его руки.

Но это оказалось без надобности: и у начальника, и у Юришича внезапно пропал всякий интерес к Мутавцу. Рашуле помог Петкович.

Сразу же, как только почувствовал себя свободным, убежденный, что сам вырвался из рук палача, Петкович хотел убежать. Однако перед скоплением такого количества людей он замер на месте. Без сомнения, публика пришла к месту казни! Сейчас уже совершенно ясно, что пришел ответ от императора — в помиловании отказано; императору, должно быть, донесли, что он непочтительно отзывался о дворцовой канцелярии! А вот и сам он явился, чтобы увидеть смерть своего сына. Тут он, старый, с красным лицом, вот он расспрашивает, говорит ему, но на него не смотрит. Уж не боюсь ли я? Нет, не боюсь!

Чему быть, тому не миновать, готов на жертву, сам император требует от него жертвы. Вот я спокойно кладу голову на плаху, рубите ее!

Он опустился на колени и склонил голову.

Люди сгрудились возле него полукругом, молчат. Ну да, на месте казни всегда должна стоять тишина!

— Господин Петкович! — одновременно вырвалось у начальника тюрьмы и у Юришича.

Господин Петкович! Какой смысл сейчас в этом псевдониме? И почему даже император, его отец, не узнает его? Хочет унизить? Он приподнял голову.

— Я принц Гейне Габсбургский, хорватский король — reliquiae reliquiarum![80]

— Принц Гейне Габсбургский, — раздался голос Рашулы, — разве вы не видите? Вон ваша сестра.