Императорское королевство. Золотой юноша и его жертвы

Это вечно бдящее око Васо и было тем бременем, которое добродушного и честного капитана угнетало в армии и тем больше, чем отчетливее он сознавал, что, связанный офицерским званием, а также по слабости характера не решаясь порвать с ней, вынужден его нести. Так, — он и сам это знал, — он вынужден был промолчать сегодня во время выпада Васо против Панкраца, да и после, беседуя с Панкрацем, не высказал до конца то, что хотел. Определенную границу этой своей скрытности он, по сути дела, не перешел и сейчас, но теперь, когда Васо затронул его самое больное место, честь не позволила ему думать об осторожности. Впрочем, Васо поддел его без всякого на то основания, ведь говорил он, в сущности, о том, о чем свободно рассуждают и университетские профессора. О большевизме он высказался вскользь. Но, симпатизируя ему, капитан стал защищать его от нападок.

— Чего же ты хочешь? — вспылил он, вместо того, чтобы спокойно и убедительно ответить. — Большевизм распространился по всему миру. Его родоначальники славяне, и это не только революция, но и философия, и религия, и каждый интеллигентный человек должен определить свое отношение к нему!

— Что же я, по-твоему, неинтеллигентный? Конечно, нужно определиться, но ты уже сделал это… ты выбрал большевизм, это мошенничество, предательство, грабеж и жидовское дело! Каждый день об этом в газетах пишут. А ты, офицер, все это расхваливаешь!

— Газеты! Кто из всех этих журналистов бывал в России? Я, дорогой мой, помимо прочего, еще и человек, а не только мундир.

— Так, а я, выходит, свинья в мундире!

— Договорились! — прыснул Панкрац, тут же пожалев об этом, спор между Васо и капитаном его развлекал.

Теперь вскочил Васо, угрожающе поднял кулак, чуть не ударив при этом жену, возмущавшуюся наглостью Панкраца, и завелся:

— Не гавкай! Сгинь, чтоб глаза мои тебя не видели! Кто ты и что ты есть? Из милости здесь живешь, а строишь из себя бог знает кого! Думаешь, пропали бы без тебя! — Все это он хотел ему сказать еще тогда, когда вышел от тещи, сейчас же само собой сорвалось с языка. Поскольку Панкрац, ничего не отвечая, только посмеивался, он снова наскочил на капитана. — И с подобным большевистским ничтожеством ты беседуешь, приглашаешь его в гости! Нет, позволь, — капитан собирался его прервать, — если бы об этом узнало наше начальство…

— За глупость тебя бы стоило повысить в чине, — давился Панкрац от несколько деланного смеха. Капитан тоже встал, разведя от удивления руками:

— До чего ты смешон, Васо. Это же твой родственник.

— Мой? Он? Даже и не ее, — он показал на жену, — и ни чей из здесь присутствующих! Поповский ублюдок и, как все негодяи, коммунист! И при этом глуп, — заключил он, отвернувшись от Панкраца, и тут же онемел, будто у него отнялся язык. Это Йошко, видя, что они сами по себе не успокоятся, хотел силой заставить сесть на стул. — А ты чего лезешь? Оставь меня!

— Не трогай его, он красивее и умнее выглядит, когда стоит! — продолжал издеваться Панкрац. Ссора стала набирать обороты, злая и бессмысленная, и не нашлось никого, кто был бы в силах ее пресечь. Единственно, кто мог это сделать, была госпожа Резика, но она сама, беспомощно лежа на кровати, сыпала еще более беспомощными проклятиями, доносившимися и сюда.

— Далась вам эта политика! — оживился старый Смудж, эхом откликаясь на ее брань, и его взгляд, молящий о помощи, обратился на нотариуса. Тот встал и начал одеваться; сказав, что через минуту вернется, вышел, не проявив никакого желания вмешиваться в семейную и политическую ссору. Вслед за ним вышла Мица, сплюнув от отвращения:

— Фу, тоже мне мужчины! После этого еще смеют говорить, что мы, женщины, болтливы!

Держа часы в руке, прошмыгнул за ними и капитан, спокойный и довольный, что вышел из борьбы, о которой и не помышлял. Ураган все-таки пронесся, возможно, благодаря Панкрацу, который, заслышав голос бабки, дипломатично прикусил язык, перестав отпускать Васо колкости. Теперь Васо оставалось свести счеты с Йошко.

— Извини, я не мальчишка, чтобы толкать меня на стул! Я мог упасть!

— С чего бы это ты упал? — отмахнулся Йошко. — Ты же уперся, как дурак! Из-за чего сыр-бор разгорелся? Из-за того, что, как ты утверждаешь, Панкрац коммунист! Всем известно, что уже несколько месяцев как он стал ханаовцем. И, бог его знает, кем еще будет!

— Ханаовец! Все одно, ханаовец или коммунист! Почитай газеты, о них всегда пишут на одной странице! Кричат «бановина», а думают о Советах!^{38} Знаем мы это, им не по вкусу Душаново царство!^{39}

Поскольку все успокоились, он гордо выпятил грудь, убежденный, что из поединка вышел победителем. Так оно на самом деле и было, ибо нельзя считать достойным ответ, который дал ему Йошко, вспомнив о тех трудностях, которые он пережил в столице Душанова царства.

— Что мне до этого! Правда только то, что в этом Душановом царстве можно чего-то добиться, если ты серб, у тебя есть протекция и деньги для взяток.

— Как это? — поморщился Васо. — А разве ты стал военным поставщиком не будучи хорватом?