Императорское королевство. Золотой юноша и его жертвы

— Ни в коей мере. Но вы только Пайзлом интересуетесь. Мутавца, как мне кажется, вы забыли.

— Мутавца? — Рашула скривил рот. — О нем не стоит говорить.

— Но стоит засадить его в одиночную камеру! А почему?

— В одиночку? — вздрогнул Рашула, но тотчас же рассмеялся. — Это все шуточки Бурмута. Но он вам, наверное, сказал причину.

— Да, вы якобы боитесь чахотки. Совершенно невероятно!

— Но что тогда вероятно? Оставьте это, прошу вас! Какое мне дело до этой гниды! Сейчас он есть, завтра его нет…

— Вероятно, было бы лучше, чтобы и сейчас его не было?

— Этого я не говорил. Но как бы вы поступили на моем месте? Случайно мне в руки попала записка, которую Мутавцу послала его жена, подстрекавшая завалить меня на суде, и он готов пойти на это. Неужто такого человека вы осыпали бы ласками? Но хватит об этом. Уж лучше ему не жить, он сам себе в тягость!

— А кто его больше всего мучает, если не вы?

— Я? И меня мучают. Почему бы не пошутить — все развлечение. С тоски здесь можно умереть. Это всего лишь шутка. Впрочем, вас зовет Микадо.

Юришич обернулся. Майдак его не звал: рассевшись на дровах, он только пожелал ему доброе утро. Но посмотрел он на него в самом деле так, как будто хотел с ним поговорить.

— Не много ли шуток для несчастного человека, который безусловно невиновен!

— Этого вы не можете знать. Если он невиновен, значит, я тоже ни в чем не виноват, — спешит договорить Рашула, потому что Юришич уже повернулся и зашагал по двору, где прежде Рашула прогуливался с Пайзлом.

Рашула не очень доволен собой. Не слишком ли он выказал перед Юришичем свою ненависть к Мутавцу? Но иначе он не мог. Юришич все равно не верит ему. Будь начеку, Рашула! Быть может, из-за Юришича не следовало устраивать сцену с женой Мутавца? Да и с Пайзлом надо быть осмотрительнее. Но он сам его спровоцировал. О том и речь, чтобы не поддаваться провокациям. Надо осторожно, с максимальной терпимостью, с лаской идти к цели, говорил он себе, думая при этом о Микадо. С этим неуправляемым, глупым спиритистом можно кое-чего добиться. Когда вчера все кругом смеялись, Микадо одобрительно отнесся к нему, потому что он был единственный, кто поверил, что Микадо обладает какой-то таинственной силой. Сегодня утром он, правда, снова упрекнул его из-за Мутавца, но все это можно загладить, и сделать это надо при первом же удобном случае. Рашула улыбается, он снова полон оптимизма. Закурил сигарету, прошелся мимо Юришича и Майдака, взглянув на последнего прямо-таки по-дружески:

— Что это у вас, господин Майдак?

Майдак действительно держал в руках какой-то предмет, весьма необычный в тюремных условиях. Ничего не ответив, он быстро спрятал его. Рашула, избегая показаться надоедливым, повернулся, пошел дальше и сел рядом с Розенкранцем.

Несколькими минутами раньше Майдак, по своему обыкновению мечтательно расхаживая по двору, нашел близ железных ворот, ведущих во внутренний двор, ощипанный трупик канарейки. Задумался. Ему показалось, что его долг закопать канарейку во дворе, и он решил посоветоваться с Юришичем, не возбраняется ли это.

— Да закопайте, чего там! — говорит ему Юришич рассеянно. — Но к чему вам это? Опять дадите повод для насмешек!

— Ия так думаю, — покорно соглашается Майдак, — но что же делать? Не кажется ли вам, что и у канарейки есть душа? Ведь еще ночью она так великолепно пела.

Он потупился, чувствуя, что сказал что-то лишнее. Юришич не признает его спиритизм, а утверждение, что у канарейки есть душа, ему самому казалось мистическим.

— Да, пела, и я слышал, но что с ней случилось?

— Наверное, сыч задушил! — опечалился Майдак. — Так бывает. Вот ее и выбросили. Но как сыч мог пробраться в клетку? Сколько в жизни неразгаданного! — Юришич ему не возражал, и он расхрабрился. Ему не терпелось оседлать своего любимого конька, ради чего он и затеял разговор с Юришичем. — Вот господин Петкович, что он такое, как не тайна? — Он хотел сказать «транс», но не посмел.

Теперь и Юришич вгляделся в него внимательнее. Недавно ему Майдак рассказывал, как однажды майским утром, еще на свободе, он вышел на балкон своего дома и, увидев утреннюю звезду — планету Венеру, почувствовал, что она благоухает, словно роза.

Юришич попытался разуверить Майдака в этом, как и во всем, чем он восторгался, однако этот человек, несмотря на все свои слабости, был ему симпатичен: какая-то чудесная поэтическая противоположность всему этому прозаическому скопищу вещей и людей, которые его окружали. Но что означает эта поэтичность, как не попытку уйти от реальности, в которую следует всматриваться с удвоенным вниманием? Майдак всегда ему казался жертвой собственных мечтаний — на воле, где он был торговцем, и здесь, в тюрьме. Все это заблуждение, сказал он ему вчера, когда Майдак уверял, что действительно находился в гипнотическом сне. Если он и вправду заснул, то сам он меньше всего мог знать об этом. Так думает сейчас Юришич и смотрит, как Майдак опять вытащил из кармана канарейку и гладит ее по ободранной спинке, точно раненого котенка.