Императорское королевство. Золотой юноша и его жертвы

— Не вздумай признаваться, бедолага! — крикнул вслед ему Наполеон. Он всегда разговаривает с ним свысока. Дело в том, что он сидит с Тончеком в одной камере и знает: Тончек на первом допросе заявил, будто когда поджигал «был пьян, но знал, что делал».

Наполеон — пройдоха, тертый калач, родной брат Петрушки, всегда самый сенсационный номер в программе клуба Судебного стола, крестьянин из окрестностей Загреба, из-под Слемена — один из тех, что каждый день бывают в городе. Осужден на несколько месяцев за то, что некому торговцу дважды продал одну и ту же тележку слив. Во время следствия и судебного разбирательства он твердил, что это торговец его обманул. «Обманул меня, славный суд, за первую тележку он мне не заплатил, поэтому я и хотел получить за вторую». Мачек определил, что этот карлик лицом похож на маленького капрала Наполеона. Вот так этот Петрушка получил свое прозвище. А пришел он сюда не для того только, чтобы прогнать Тончека в суд, но и подмести двор — эту обязанность он выполняет еще с одним заключенным, прозванным Фонарщиком; сейчас он этим займется один, потому что махать метлой гораздо приятнее, чем мыть камеры. Но он не может начать работу, не выкинув сперва какой-нибудь номер, тем более сейчас, когда во дворе столько барышень. Обычно он ходит растрепанный, усов у него нет, но сейчас он солидно погладил себя по воображаемой бороде, оседлал метлу и поскакал на ней задом наперед прямо к женщинам.

Все это время Мутавац стоял, прислонившись к поленнице, и вдруг решил пересечь двор и забиться снова в свой любимый угол, но дорогу ему преградила длинная метла Наполеона, он попытался избежать столкновения с ней, метла все-таки настигла его, и, с трудом отбиваясь и увертываясь, он оказался рядом с женщинами.

— Что это с вами, господин Мутавац? — остановился Наполеон, сообразив, что своими шуточками доставил неприятности Мутавцу. — Неужто так весело было в суде, что вы сейчас прямо к бабам в коло?

Коло, коло, ходит коло вот уже который час,
В этом коло, в этом коло Мутавац-красавец наш.

— От десяти до двадцати лет плясать ему! — злобно буркнул Рашула.

— Ишь! — охранник указал штыком на Наполеона. На посту был охранник-добряк, который больше любил шуточки* и женщин, чем «пункт десятый», часто говаривал, что бросит караульную службу. — Ишь ты, осел! Какое уж тут подметание, когда барышни вокруг.

Наполеон с криком подпрыгнул, потом упал на руки и дрыгнул ногами, ну совсем как заяц. Никто не мог удержаться от смеха, потому что, прыгая, Наполеон не только закинул себе за спину метлу, а потом ногами перебросил ее через себя, но и успел при этом ущипнуть Катицу за ногу.

Тем временем Мутавац, равнодушный к шуткам и смеху, добрался до стола. Видит, здесь собрались те, что намеревались его бить, но теперь для него это не так уж важно. Робко, как нищий, остановился он случайно перед Мачеком и заикаясь спросил, не приходила ли его жена и не приносила ли ему кофе. «Марш отсюда!» — рявкнул Мачек. «И она такая же бестия, как и ты!» — добавил Рашула. Только от Ликотича узнал Мутавац, что Ольга больше не приходила. Скукожился Мутавац, втянул шею, отвернулся от стола и не знает, куда теперь. Все люди ему внушают страх, а еще больше он боится оказаться отвергнутым, боится одиночества. Без особого намерения, совершенно случайно, выбирая, как бы уйти и поскорее приткнуться где-нибудь, он доплелся до дров и устроился на чурбаке, на котором уже сидел Петкович, по-прежнему время от времени задиравший голову вверх к окнам.

А Мутавац опустил голову себе на колени. От десяти до двадцати! Эти цифры врезались ему в мозг и жгут, словно прямо под череп ему введена чудовищная Инъекция. Не меньше половины его жизни. Как длинен один год, даже один день, час, минута! Боже, от десяти до двадцати лет!

Так сегодня на допросе припугнул его следователь, злой и недовольный тем, что Мутавац так долго утаивал от него эту книгу, и даже теперь, после ее обнаружения, не желает давать никаких пояснений, дурака валяет, делает вид, что ничего не понимает. «Мне ее подсунули!» — упрямо твердит он. «С женой ее спрятали?» — напирает следователь. «Нет, нет, — простирает он руки, — жена ничего не знала, эту книгу я сам спрятал за печью. Боже мой, спрятал ее, но все-таки не виноват, не виноват».