Императрица Лулу

Тут он вылупил глаза и выпрямился: его способность любить не раз высоко оценивалась Амали

— Бог ты мой, Ваше Величество, я совершенно не это имею в виду, хотя мне самой так ни разу и не удалось убедиться в Вашем физическом совершенстве. Во всяком случае, — добавила, — теперь я этого совсем не помню. — С улыбочкой своей кривоватой она медленно подошла и вдруг цепким кошачьим движением схватила его между ног, да так, что он совсем по-детски ойкнул от боли, согнулся и свел колени. — Я имею в виду сердце, Ваше Императорское Величество, — резко произнесла, продолжая держать его снизу. — Ваша сестра не годится для этого брака, как и, разумеется, моя сестра. Они обе, — добавила, — не имеют нисколько понятия ни о любви, ни о семейном счастье. И Вы, сударь, не имеете об этом никакого понятия. А назначения… обмундирование… Это не касаемо до меня, сударь, я могу и более того — люблю одеваться единственно, чтобы не преступить пределов существующего этикета. Моему сердцу достаточно одного синего платья. Мое сердце… Впрочем, — она не ослабляла хватку, видя, что он действительно и не понимает, и не слушает ее, — обе не годятся, говорю Вам, для этого брака.

— Да, обе не годятся… — пробормотал, — отпусти меня, пожалуйста, Лулу.

Нет, не испытал в сей миг ни желания, ничего, только то, что кошка тут не выразила совершенно ясно и определённо, так и не отпуская его и не ослабляя хватки.

— Мы связаны Богом на веки вечные, сударь, и лучше бы нам каждому заниматься своими делами и по возможности не мешать друг другу. Я уж не говорю — помогать. Но не мешать. Вы согласны мне по крайней мере не мешать?

Они были совершенно одни в кабинете, секретарь немедленно вышел, как только вошла императрица, но ему сейчас показалось, что он стоит на сцене в бабушкином театре, видимый в столь постыдном положении решительно всем. Вот — в кои веки решил миром решить серьёзный государственный вопрос с женой, чтобы она наконец перестала упрекать его за невнимание, постоянное стеснение и ещё Бог знает за что, в чём он решительно никогда не был виноват. Он вообще никогда ни в чём не был виноват.

— Ja, ja, lass mich los, Lulu… Lulu, Lieschen,[22] — это было уменьшительное имя на немецкий манер — желал задобрить кошку. Та несколько мгновений глядела ему в глаза и всё, кажется, прочитала сейчас в них, потому что её улыбка ещё более искривилась.

— Sehr gut.[23]

И тут же они оба вновь перелетели в зиму восемьсот первого года, когда до предложения Буонапарте было ещё слишком далеко. И оба поднялись тогда, той зимою, со своих мест: он из-за письменного стола, уже готовый позвать дежурного адъютанта, а она — со стула. Судьба её решалась, и Бог навёл на единственно правильные слова.

— Вам нужны деньги. Принцесса Баденская не принесёт в государство денег. А я знаю, где добыть денег. Я. Только я знаю, как делать деньги, Ваше Высочество. Думаю, Вам следует именно принцессу Баденскую отправить от своей особы, потому что она в мою тайну не посвящена. Повторяю: я знаю, где достать денег. Много денег.