Императрица Лулу

— Вы создадите, Ваше Величество, европейскую федерацию государств доброй воли. Извольте: «…после стольких тревог, испытав все неудобства непрочной призрачной независимости, большая часть правительств, по всей вероятности, пожелает примкнуть к союзу, который надежно гарантировал бы их спокойствие и безопасность. Наилучшей гарантией прочности такого порядка вещей послужит тесный союз петербургского и лондонского дворов».

— Союз, или, лучше, Лига наций… А вновь образованная Польша примкнет к такому союзу? — совсем грустно, совсем кротко спросил.

Чарторыйский задрожал.

— Я гарантирую, Ваше Величество. Моё слово. Слово князя Чарторыйского. Ваше… Александр, вспомни, разве я когда-нибудь обманул тебя?! — и тут же ему в лицо бросилась краска, тут же отхлынула — побледнел князь Адам и принялся кусать губы, было за ним такое, водилось — губы кусать.

Совершенно излишнее волнение князя Адама он пропустил мимо глаз; у них действительно не было тайн друг от друга. Почти не было. Но он уж добился своего — друг молодости, будучи человеком горячим, проговорился: о каком вступлении в Лигу наций доброй воли может заходить речь, коли Польша предполагает оставаться под рукою русского императора, под его рукою?

— Отобрать Варшаву у Пруссии? — так же кротко спросил, делая вид, что не замечает волнения поляка и того, что тот заметил, что он заметил, что тот всё-таки проговорился.

— Да!

— А деньги? — вновь спросил, теперь ещё кротче, ещё грустнее, хотя грустнее уже, кажется, было невозможно. — Деньги, милый друг?

Тут князь Адам, не зная, что ответить, взмахнул чёрными рукавами штатского сюртука — явился не по форме наэтакий-то случай, пользуясь всем известной короткостью с особою государя, явился, значит, не по форме, хотя его сиятельство, будучи министром иностранных дел России, мог бы и показывать примеры чиновникам, пришел к званому государеву ужину, на котором этакие-то предполагается говорить темы-с — считанные же все люди, человек тридцать, не более, и каждый, убедитесь, в надлежащем виде. Вместо того поляк намеренно показывал неуважение к русскому министерскому мундиру, хотя прежде по своему положению не имел возможностей выказать неуважение к иному мундиру — кавалергардскому, а потом к мундиру генерал-лейтенанта русской службы.

Князь Адам взмахнул рукавами, которые немедленно превратились в белые форменные с золотыми отворотами кавалергардские рукава. Он ещё стукнул себя в грудь, в юношеском — а, чай, давно не мальчик! — в юношеском порыве свидетельствуя о верности Польши русской короне. Да если б деньги были, он, князь Адам, не попустил бы надругательства над Ржечью Посполитою ни с запада, ни с востока. А то как? Kto psa chce uderzye, kij zawsze znajdzie?[46] Нет! Do jasnej cholery! И русские, и пруссаки — исконные враги польской земли, потому князь в порыве, значит, и стукнул себя в грудь: в родных отцовских Пулавах только в одурении, накурившись разве что какого дурману, мог он вообразить себя в качестве конфидента внука Екатерины, уничтожившей Великую Польшу. Стукнул себя в грудь — раздался глухой

— Ваше сиятельство?

Александр же, более не повторяя сакраментального вопроса, потому что первому человеку великой империи совершенно невместно и, главное, совершенно бессмысленно говорить о деньгах этой империи, но всю свою жизнь только о деньгах империи первый человек империи и вынужден говорить, Александр, решивши тоже покинуть сейчас кабинет и ожидающих за дверями ближних, призванных для ненужного, абсолютно ненужного ему совета, Александр, быстренько перенесясь на два года вперёд и, оказавшись верхом, не слезая с коня, спросил лишь:

— Сколько?

Дежурный адъютант ответил, но он даже не дал себе труда выслушать ответ, беспечно махнул рукой, оставив людей в недоумении, следует столько заплатить австрийцам или же не следует и, что всего важнее, когда платить. На самом деле такие деньги не могли ничего решить здесь, возле Аустерлица, денег требовалось в десять, в двадцать раз больше, в сто раз больше! В тысячу раз больше! Так что просто махнул рукой.

А поужинал он в Ольмюце, замечательно поужинал и на следующий день позавтракал — в одиночестве, не пригласив ни Кутузова, ни этого самодовольного австрийского дурака Вейротера. И вообще он более не намерен устраивать приёмов в преддверии битвы. Генералы должны сами озаботиться своим пропитанием. А он, первый после Петра Великого русский император, прибывший к войску накануне сражения, ещё подумает, не принять ли ему лично командование армией — сколько бы ни отговаривал его князь Адам. Он повернулся в седле и потребовал подзорную трубу.