Императрицы

Могильная, жуткая тишина сомкнулась над арестантом. В тазу с водой низкое пламя ночника металось, и от него на темном сводчатом потолке желтый круг ходил.

Арестант лежал на спине и с широко раскрытыми и ничего не видящими глазами слушал тишину. В эти ночные часы шла в нем какая-то неизъяснимо дивная работа мысли, и он вдруг становился действительно принцем. В углу поскреблась мышь и затихла, притаилась. Торопливою, деловитою побежкой прошмыгнула по полу крыса и скрылась в норе. Арестант вспомнил то, что видел так недавно и что было несомненно из его волшебного, преображенного существования. Только было это или опять только приснилось, чтобы навсегда исчезнуть, без возврата?.. Он куда-то ездил — это было несомненно. Он точно и сейчас ощущал мягкое колыхание лодки и точно прохладный шелест раздвигаемой веслами воды. Он слышал топот конских ног и покряхтывание телеги, и у него и посейчас не перестали ныть ноги и руки и болеть спина от напряженного неудобного положения в темной конурке. Он помнит смолистый лесной дух и ночлеги в тесных вонючих избах, где люто ели его клопы. Это было. Но была ли точно эта прекрасная женщина, которая сидела у окна спиною к свету и говорила так, как императрица?.. И властный голос ее в то же время звучал ему как удивительная, полная колдовских чар музыка. Сколько лет — да вот как пришел в возраст — никогда ни одной женщины не видал, и снились они ему только в удивительных, несказанно прекрасных снах под утро. Снились такими, какими читал о них в Библии, смуглыми, темными, прекрасными и страшными. Та женщина, которую он видел, будто боялась его и хотела от него выпытать тайну его раздвоения, и ему так хотелось все ей сказать, и он почему-то не посмел.

«Нас два… — думал он теперь, и все так ясно казалось ему в могильной тишине тюрьмы. — Я — принц… Большой принц… Такой большой и страшный, что и она его боится… Он вовсе не умер, тот принц, это я нарочно только сказал, пожалев ее. Тот принц жуткий — его нельзя трогать. Я сказал ей, что я только Григорий… Я хочу в монастырь…Там все-таки люди и там можно — власть!.. Митрополитом быть… А это власть!»

От мыслей перешел к шепоту и тихо сказал: «Власть…» Точно вдруг увидел то, что видел раз, давно, давно на крайнем севере и что навсегда поразило его. Старика в лиловой мантии в золоте и с жезлом. Шептал, восхищенно, вспоминая и путая слова. «Виждь, Господи, виноград сей… Благослови… И утверди… Его же насади десница Твоя… Десница!..» И в душе невидимый прекрасный хор стройно пропел: «Исполла ети деспота!» Так это было хорошо! Сильно заворочался и громко сказал со страстью — «власть!..».

— Чего ты, — проворчал за ширмами Власьев, засветил свечу и вышел к арестанту.

Арестант закрыл глаза и притворился спящим.

— Духота какая, — сказал Власьев, поставил свечу на стол и прошел в коридор, настежь раскрыв двери на двор. Сырой, осенний воздух, пахнущий водою и прелым листом, потянул со двора. И там была все та же томительная тишина. Точно время остановилось — такой покой был кругом. Вдруг и так неожиданно, что сердце у арестанта мучительно забилось и мурашки побежали по телу, часы на колокольне пробили три удара, и сейчас же раздались тяжелые мерные шаги. Звякнуло точно совсем подле ружье, и кто-то осипшим голосом спросил:

— Что пришел?..

Другой голос ответил как-то успокоительно:

— Тебя с часов сменить.

— Что приказ?..

— Не спать, не дремать, господам офицерам честь отдавать.

— Что под сдачей?..

— Тулуп, да кеньги, да еще колодник безыменный.

— Какова обязанность?..

— Колодника никуда не выпускать и к нему никого не допускать, ниже не показывать его никому сквозь окончину или иным образом.

Голоса людей, которых арестант никогда не видал и видеть не мог, казались не людскими, не здешними, страшными и роковыми.

Брякнули, зазвенев кольцами медных антабок, мушкеты. Чей-то страшный голос скомандовал:

— Смена, ступай!

«Tax, тах», — застучали тяжелые шаги по камням, задвоились эхом и замолкли, умерли, ушли в то же небытие, откуда пришли. Хлопнула дверь, другая, Власьев вошел в камеру и, позабыв о свече, прошел за ширмы. Деревянная кровать под ним заскрипела, и опять — тишина…

Время замерло…

Арестант медленно и осторожно поднимается с постели, ловкими кошачьими, неслышными, крадущимися движениями достает Библию и сейчас же отыскивает в ней то место, что так сладостно мучает его по ночам.

«О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, дщерь имени тая»…

Сегодня слова эти полны особого смысла. Он видел ту, про кого так написано. Про нее сказали — государыня!.. Именно, точно: «дщерь именитая»… Он видел ее, теперь он, наверно, знает, что видел, что говорил с нею… Зачем стеснялся?.. Ей бы надо было сказать все то, что тут написано и что давно он выучил наизусть.