Императрицы

Писклов рукавом смахнул пыль со стола и положил хлеб. Мирович внимательно посмотрел на Писклова. «Ну что же, поговорим, — подумал он, — узнаем, как настроено солдатство».

— Спасибо, Писклов, спасибо, — сказал Мирович и, заметив, что Писклов хочет уходить, добавил: — Постой, братец, я хотел с тобою поговорить.

Солдат стал, расставив ноги, и тупо смотрел на бледное, возбужденное лицо офицера.

— Чего изволите, ваше благородие? — тихо и недоуменно спросил Писклов.

— Вот что, Писклов… — слова не шли на ум. Сказать надо было очень много, а как сказать — Мирович не знал. — Да, так вот что… Слыхал ты когда-нибудь про государя Иоанна Антоновича?..

Солдат тяжело вздохнул и ничего не ответил.

— Ведомо ли тебе и солдатству, что здесь, в крепости, в нескольких шагах от нас безвинно содержится как простой арестант государь Иван Антонович?.. Знаешь ты, что такое Божия правда?..

Солдат тупо смотрел на офицера.

— Увольте, ваше благородие, — тихо сказал он.

— Наш долг, Писклов, того государя от лютой тюрьмы освободить. Бог и государь вознаградят нас за то… Я со многими капралами говорил о том, и они со мною во всем согласны. Ты как о сем полагаешь?..

Желтовато-бледное лицо Писклова, под белым париком казавшееся темнее, покрылось мелким бисером пота. Писклов смотрел на Мировича, как смотрит собака на хозяина, который собирается ее побить. Мирович ждал ответа.

— Ну что же ты скажешь?..

— Ваше благородие… Дык как же… Ежели… с капралами… Ежели солдатство о том согласно, так что же я?.. Я никогда не отстану от камрадов… Как они, так и я… Всем, значит, полком. А только… Увольте…

— Чего там увольнять… Ты запомни, что я тебе про государя и про правду сказал… Ступай и кого знаешь за верного человека, того склоняй к сему… Говори: нам надо государя своего освободить!

Писклов, тяжело и сокрушенно вздыхая, точно он был в чем-то уже виноват, вышел из офицерской комнаты, а Мирович не притронулся ни к хлебу, ни к сбитню, но, сняв кафтан, лег на диван.

«Нет… Рано… Ничего не выйдет с такими людьми. Команду исполнят, а сами помыслить не могут…»

Мирович ощупал под подушкой завернутый в кожаный портфель, — у него такой от адъютантства остался, — манифест и другие бумаги и глубже засунул их под подушку. Вдруг ясно ему стало, что все то, что он так тщательно продумал, вовсе не готово и что и думать нечего в это свое дежурство что-нибудь делать. Надо и с солдатами до конца договориться, и таких людей, как Чефаридзе — сенатских, — на свою сторону склонить. И как только подумал это, стало тихо и спокойно на душе, ровно стало биться сердце и сразу ощутил всю усталость дня, проведенного в волнующих мыслях и разговорах.

— Это все бросить надо… Пока…

Стал забываться в крепком сне. Свеча, нагорая, притухала, и полыхалось ее красно-сизое пламя. Отчетливее стало видно белесое окно, за ним теплая летняя ночь шествовала. Часы на церковной колокольне отбивали время. Мирович их не слышал, он тихо спал. На мгновение проснулся. Часы пробили один раз. Смены часовых пошли с разводящими, и грузно и тяжело стучали мушкеты. Люди со смен вернулись в кордегардию, и было слышно, как отхаркивались они и тяжело, по-ночному, хрипло кашляли. Потом все стихло, и Мирович стал снова засыпать.

На платформе как-то сонно, негромко ударил колокол. Часовой вызвал караульного унтер-офицера. Мирович прислушался.

Фурьер Лебедев заглянул к нему.

— Ваше благородие, от коменданта прислали, не беспокоя вас, пропустить из крепости гребцов.

— Пропусти… Пошли разводящего… Стал засыпать.

Опять ударил колокол и прервал начавшийся было сон.

— Ваше благородие, комендант приказали пропустить в крепость канцеляриста и гребцов.

— Прикажи часовому пропустить.

Прошло несколько минут сладкого забытья, и снова пришел Лебедев.

— Комендант приказали пропустить обратно гребцов.

— Пропусти…

Мирович лежал спокойно на диване. И вдруг отдохнувшая мысль стала работать с необычайною силою и четкостью, и все стало ясно. Зачем коменданту ночью понадобились канцелярист и гребцы?.. Да вот оно что!.. Чефаридзе или Власьев, а, может быть, оба сказали коменданту о том, что им днем говорил Мирович, и комендант написал рапорт об этом. Он посылал в форштадт за канцеляристом, за печатью, чтобы внести в исходящий журнал рапортов, а потом послал с гребцами рапорт в Петербург… Его дело, не начавшись, кончено… В его распоряжении день, может быть, только сегодняшняя ночь… А там — арест, дыба, пытки и казнь… Как картежный игрок, Мирович тотчас понял, что если он не будет сейчас — все равно готово или не готово — действовать, он погиб. Тут нет никакого шанса выиграть. На него донесли, и он — конченый человек, но если начать сейчас все то, что так, казалось, хорошо продумано, и теперь же привести в исполнение, у него есть шансы выиграть. И как бывало в картежной игре, когда, решившись играть ва-банк, он начинал лихорадочно понтировать, так и теперь, точно в забытьи, точно в лихорадочном кошмаре, он вскочил с дивана, схватил кафтан, епанчу, шапку и шпагу и вбежал в кордегардию.