Императрицы

— Не могу, не могу, не могу… Не для того я рождена и не так воспитана. Я не могу жить в каком-то фольварке с курами, гусями и свиньями. Мне достаточно и одного человеческого свинства… Моя жизнь… — она широким жестом показала на зеркала, отражавшие многократно ее хрупкую фигуру, — должна иметь раму… Я знаю всех этих Макке, Понсе, Рошфоров, — ничтожные люди!.. Но мне рама нужна… Золотое обрамление… Я люблю — не судите меня, — я люблю роскошь… Драгоценные камни. Люди чтобы были кругом… Мне замок нужен, а не фольварк…

Она закашлялась тяжелым сухим кашлем, слезы показались в ее глазах, и сквозь них она сказала:

— Поймите меня… Брак с князем Лимбургским мне кажется единственным исходом. Тут все: и титул и богатство… Филипп-Фердинанд, владеющий князь Лимбургский и Стирумский, совладелец графства Оберштейн… Звучит-то как!..

— Старик…

— Ему всего сорок два года. Он очень образован.

— Но глуп.

— Умной жене — глупый муж не помеха. Он потомок графов Шауенбургских и притязает на герцогства Шлезвиг и Гольштейн… Он близок Русскому двору. У него, подумайте, Доманский, свое войско… Свое войско!.. Оранжевый прибор с серебром!.. Красиво!.. Он раздает ордена… Помогите мне, Доманский. Вы знаете, что я вас люблю и любить не перестану.

— Чем, чем могу я вам помочь в этом деле?

— Все готово… Все оговорено… Граф Рошфор мне сказал, что князь согласен венчаться на мне, но он требует бумаги. Свидетельство о моем рождении. Он хочет по ним точно знать, кто я.

— За чем же дело стало?..

— У меня нет никаких бумаг… И понимаете, что хуже всего, — я сама не знаю, кто я?..

— Я вас не понимаю, princesse.

Тихо звенела арфа, она рассказывала какую-то восточную сказку. Невнятен был этот рассказ. Молящие, растерянные, косящие глаза смотрели мимо Доманского, в темнеющий угол гостиной.

— Вы… Персидская княжна…

— Я этого не знаю…

— Но… Вы носите такой красивый и сложный титул.

— Я сама его придумала. Надо же было мне как-нибудь называться? И собака кличку имеет.

Опять лились аккорды. Звенела арфа. Лакей пришел зажечь свечи. Принцесса Володимирская махнула ему, чтобы он уходил.

Густели сумерки осеннего вечера, в глубокую прозрачную синеву окно погрузилось.

— Что я о себе знаю?.. Да почти ничего. Вся жизнь моя — как какая-то легенда, сказка, да, может быть, и то, что я о себе знаю, я сама и придумала и ничего из того, что я о себе думаю, никогда и не было. Моя память начинается с Киля. Знаю точно — крещена по греко-восточному обряду — по крайней мере я и теперь, когда хожу в костел и крещусь — крещусь по-гречески. Меня воспитывала какая-то госпожа… Госпожа Пере… Никто никогда не говорил мне, кто я, кто мои родители. Потом вдруг меня увезли из Киля… Может быть, похитили… Черные маски… Я очень тогда была этому довольна. У меня болела голова, и было все, как в горячке, в бреду. Как будто — Петербург… Смутное воспоминание. Широкая река, много воды. Москва. Как будто мы скрывались от кого-то. Помню еще Волгу, Каспийское море. Говорили про Азов. Что лучше было куда-то свернуть и ехать в Азов. Слово мне очень запомнилось. А затем был удивительный, как рай, восток.

Принцесса Володимирская стала играть восточный, все повторяющийся оригинальный, певучий напев.