Императрицы

Ее считали фальшивой, лживой, злой и бессовестной. Чтобы сделать ее сговорчивее, караул, помещавшийся вне ее квартиры, поставили к ней в комнаты. Теперь она всегда находилась под наблюдением офицера и солдат. Всегда, днем и ночью, кто-нибудь был в ее комнате. Это ее стесняло и мучило. Как испуганный зверек, она лежала, лицом к стене, закутавшись с головою в одеяло.

Позднею осенью в холодный ненастный день, когда днем у нее на столе горела свеча, дрожащею рукою писала она императрице:

«Votre Majesté Impériale!

Enfin a lagonie, je m’arache les bras de la mort, pour exposer mon déplorable sort aux pieds de Votre Majesté Impériale. Bien loing qu’elle me perdra, ce seras votre sacré Majesté qui fera ceser mes peines. Elle veras mon innocence. J’ai rassemblet le pent de forces qui me reste pour faire des notes que j’ai remis au Prince Galitzine, on me dit que cest Votre Majesté que j’ai eu le malheure d’offencer, vu qu’on croy telle chose je suplie a genoux votre sacré Majesté d’entendre elle même toutes choses, elle seras vange’s de ses ennemis et elle sera mon juge.

Ce n’est pas visavis de Votre Majesté Impériale que je me veux justifier. Je connais mon devoir et sa profonde pénétration est trop connue pour que j’aye besoin de lui détailler les diminutifs.

Mon état fait fremire la nature. Je conjure Votre Majesté Impériale au nom d’elle même quelle veuille mentendre et m’accorder sa grâcem Dieu a pitié de nous. Ce n’est pas à moi seule que Votre sacré Majesté refusera sa clémence: que Dieu touche son coeur magnanime à mon égard et le reste de ma vie je la consacrerais à son auguste prospérite et service. Je suis de Votre Majesté Impériale.

La trés-humble et obeissante et soumise dévouee servante…»[95]

Она на этот раз не подписала письма.

В холодное, ноябрьское, темное утро, когда на фигурном столе государыни горели свечи, а бледный сероватый свет шел в окна, князь Голицын докладывал это письмо императрице.

Государыня задумалась.

— Как полагаешь, если отпустить ее теперь к князю Лимбургскому?..

Голицын молчал.

— Или… Ты мне как-то докладывал об этом влюбленном в нее поляке… Доманском?.. Что он?.. Все верен своей страсти?..

— Он еще совсем недавно говорил мне, что за величайшее счастье почтет, если бы разрешили ему жениться на ней и увезти ее к нему в деревню.

— Ну, вот… Так в чем же дело?..

— Поздно, Ваше Величество… Дни ее сочтены.

— У нее были доктора?..

— Были. Болезнь ее неизлечима. Ей нужен уже не доктор, а духовник.

— Что же, пошли ей такового.

— Я не знаю, какого она исповедания.

— Странно?.. В полном смысле неизвестная… Что же она-то не скажет? Спроси ее.

— Боюсь, что и она сама того не знает.

— Прекрасно… Этого только и недоставало… Попытай ее, может быть, перед смертью вспомнит, какой она веры.

Когда спросили Силинскую, та сначала пожелала иметь православного священника, потом сказала, что она должна держаться римско-католической веры, так как обещала это князю Лимбургскому, но что она никогда не причащалась по этому обряду. Князь Голицын допросил Франциску Мешеде, и та сказала, что ее госпожа ходила в католическую церковь, но сколько она ее видала там, она никогда не причащалась.

— Слушайте, мадам, — сказал Силинской Голицын. — Ваши капризы мне надоели. Подумайте о страшном вашем положении. Если вы не скажете мне наконец, какой вы веры, — я вовсе никакого священника к вам не пришлю.

— И не надо, — сказала арестантка и отвернулась от князя.

Тридцатого ноября ей стало очень плохо, и она через доктора просила князя Голицына, чтобы к ней прислали православного священника. К ней был послан священник Казанского собора Петр Андреев, хорошо говоривший по-немецки. Ему было поручено довести арестантку до полного раскаяния и признания своей вины.