Императрицы

Она приметила змеиную улыбку на сером лице Мардефельда и почувствовала за собой ревнивый, завистливый взгляд «дурака Антона». Возбужденная плавной ездой, взятыми всеми очками, — ни одно не было ею пропущено, — гордая своей красотой, ловкостью и грацией, она остроумно и весело беседовала то с тем, то с другим. Ей было дивно хорошо. Она была выше своих завистников.

Цесаревна не осталась до конца карусели. Она знала, что никто не будет лучше ее. Незаметно, пока княжна Юсупова скакала с Николаем Салтыковым, она вышла из ложи и прошла в уборную, где сменила амазонку на скромное городское платье. Разумовский ее ожидал.

— Ну что?.. — блестя радостными глазами, сказала цесаревна. — Как?.. Видал?..

— Ваше Высочество, що до мени — надоть бы тихесенько… Трошки бы и не потрафить…

Цесаревна подняла на него вопрошающие глаза.

— Почему?..

— Дабы, Ваше Высочество, избыть роптания завистливых глаз и злости низких сердец и умов темных.

Она не сразу нашлась что ответить.

— Может быть, ты и прав, — сказала она. — Но, любезный мой, когда что касается моей красы, моей силы и ловкости, моего уменья ездить, — я не могу… Понимаешь, сие есть мое, и никто никак от меня оного не отнимет… А что — зависть?.. Пусть!.. Все одно не остановишь сей самой злой нашей греховности. Я по крайней мере никому не завидую. Ну, ступай… Я буду переодеваться…

Она с царственной гордостью протянула Разумовскому руку для поцелуя и выпроводила его из уборной.

В легкой «адриенё» светло-сиреневого цвета и маленькой шляпке с перьями цесаревна боковым ходом вышла из манежа и пешком прошла вдоль Царицына луга в Летний сад. Прогулка ее успокаивала.

Никогда еще она не чувствовала так сильно своего превосходства над всеми. Никогда не сознавала так ясно по восторгу и восхищению одних, по зависти и злобе других, что она первая в России, что ей, а не ничтожной Анне Леопольдовне, со всей грязью непроветренных спален и детских, с Линарами и Менгденами, следует быть императрицей.

В Летнем саду благоуханно пахло свежей землей и цветами. Левкои, резеда, гелиотропы, турецкие табаки, душистый горошек цвели пестрым узором в клумбах, в озере, томно журча, бил фонтан, густая зелень лип и кленов бросала синюю тень на золотистый песок дорожек. Цесаревна шла по боковой аллее, направляясь к зверинцу. Человек пятнадцать гвардейской молодежи — преображенцев, семеновцев и измайловцев шли ей навстречу. Офицеры остановились, пропуская цесаревну, сняли шляпы с пудреных париков и низко ей кланялись. Цесаревна смотрела на них синими смеющимися глазами и мысленно говорила: «Милые, родные, хорошие мои…»

Офицеры словно чувствовали сердечную ее ласку, когда говорила она им простые слова привета:

— Здравствуйте, родные!.. Петр Сергеевич, здравствуй!.. Здравствуй, Гротельман… Давно ли пожаловал в Петербург?

Она всех знала. Все были недавние капралы и сержанты, посетители ее «солдатских ассамблей». Офицеры окружили ее и шли за нею.

— Матушка, — сказал один из них, и все придвинулись к ней так тесно, что касались ее. — Матушка, мы все готовы и только ждем твоих приказаний… Когда же наконец повелишь нам?

Как и раньше бывало, как только «это» подходило к ней — она испугалась. Улыбка покинула ее, как солнце покидает в туманный день землю. Лицо ее стало строго и серьезно.

— Ради Господа, молчите, — сказала она. — Опасайтесь, чтобы кто да не услышал вас. Не делайте себя несчастными… Дети мои… Не губите себя и меня… Разойдитесь… Ведите себя смирно…

Она видела смущение и разочарование на их лицах, и ей стало жаль их.

— Минута действовать еще не наступила… Я вас тогда велю предупредить…

Она не понимала, что уже самыми этими словами она входила в заговор. Она ускорила шаги, прошла в Летний дворец и скрылась в нем. Из него она послала за каретой, чтобы потаенно вернуться в Смольный дом.

Все трепетало в ней — радостью и гордостью, но больше того — страхом.

XVII

Финч задержался после ужина, и цесаревна волновалась, боясь, что он встретится у нее с маркизом Шетарди.

Она чувствовала, как выспрашивал и выведывал английский посол, далеко ли зашел заговор. Он постоянно возвращался к разговору о Нолькене, ему хотелось вызнать, подписала ли цесаревна какое-нибудь обязательство перед Швецией. Маленькая пуговка его носа зарумянилась от хорошего, старого венгерского, серые, словно оловянные пуговицы, глаза подернулись слезою.