Империя ангелов

Натали всегда была моим первым читателем и моим лучшим критиком. Страстная поклонница гипноза, она занималась регрессиями и утверждает, что мы с ней знали друг друга в прежних жизнях сначала как животные, потом как люди. А сначала даже как растения. Я был пыльцой, она пестиком. Она говорит, что мы любили друг друга в России и в Древнем Египте. Я об этом ничего не знаю, но мне нравится об этом думать.

Если не считать ее «туров», Натали раздражает меня только одним. Она всегда права – а что еще так действует на нервы, как не это!

У нас с ней трое детей: две девочки и мальчик. Я ни в чем их не ограничивал. Я никогда не покидал свой пост часового будущего. Сначала мне служила подспорьем наука. Сейчас я считаю, что ученым никогда не познать мир. Им не найти правильных решений, единственное, что им по плечу, – указывать на вред от неверных решений.

Мне поздно корчить из себя революционера. Надо было в молодости научиться возбуждаться и бушевать. С яростью рождаются. Предоставляю этот поиск другим, в основном своей старшей дочери с ее непримиримостью и мстительностью.

Думаю, профессионально я полностью состоялся. Я побывал той автономной крысой, которой так мечтал стать. Я заплатил за то, чтобы не иметь ни подчиненных, ни начальников. По-моему, это нормально. Своим детям я говорил: «Самый лучший подарок вам от меня – пример счастливого отца».

Я счастлив потому, что повстречал Натали.

Я счастлив потому, что моя жизнь бесконечно возобновлялась, была полной неожиданностей и вопросов, принуждавших меня к развитию.

Теперь, лежа в больнице, я угасаю. Знаю, благодаря новым достижениям медицины можно было бы прожить дольше, но мне больше не хочется бороться, даже с микробами. Они одержали победу в войне с моими лимфоцитами. В моих кишках они хозяйничают вовсю.

Мое старое сердце потихоньку сдает позиции. Мое время на исходе. Я понемногу раздал все, что было мне дано и отпущено. Все свое имущество я отписал родным и благотворительным организациям. Похоронить меня я попросил в моем саду. Причем не абы как, а стоя. Ногами к центру Земли, головой к звездам. Никакого гроба, никакого защитного пакета-савана – пусть мной беспрепятственно питаются черви. Еще я попросил посадить у меня на голове фруктовое дерево.

Теперь я жду не дождусь, когда займу свое место в природном цикле.

Я медленно готовлюсь к большому прыжку. Я слег еще девять месяцев назад, это ровно столько, сколько нужно для рождения. Последовательно, по чешуйке, избавляюсь от всех своих одежек и оболочек.

При поступлении в больницу я сменил городской костюм на пижаму. Так я уподобился младенцу. Вполне по-младенчески сменил вертикальное положение на лежачее.

Я остался без зубов, вернее, без искусственных челюстей, потому что настоящие зубы выпали уже не помню когда. У меня голые десны. Как у младенца.

Под конец я остался без памяти – спутницы, проявлявшей все больше непостоянства. Все, что я помню, – далекое прошлое. Это большое подспорье, чтобы уйти без всякого сожаления. Я ужасно боялся болезни Альцгеймера, при которой не помнишь ни родных, ни даже себя самого. Это был мой неизбывный страх. Слава Богу, от этой муки я избавлен.

Я остался без волос. Ну и ладно, все равно они были совсем седые. Я стал лысым. Как младенец.

У меня больше нет ни голоса, ни зрения, ни слуха. Практически онемел, ослеп, оглох. Как новорожденный.

Так я опять становлюсь малюткой. Меня кутают, как младенца, кормят кашками, моя связная речь сменилась лепетом. То, что называют «старческим маразмом», на самом деле – запуск пленки в обратную сторону. Все полученное надо отдать, как возвращают сценический костюм после завершения пьесы.

Натали – последняя моя защитная оболочка, последняя «одежка». Придется избавиться и от нее, чтобы мой уход не слишком ее опечалил. Натали больше меня не слушает, она нечувствительна к любым моим упрекам, только кивает и улыбается, как будто говорит: «Мне все равно, я же тебя люблю».

Однажды лечащий врач приводит ко мне священника. Молоденького, бледного, потливого. Тот, немного помявшись, предлагает мне исповедоваться. Кажется, так же поступили когда-то с Жаном де Лафонтеном. Его принудили отказаться на смертном одре от эротических произведений, иначе вместо достойного погребения на кладбище его бросили бы в общий ров. Жан де Лафонтен уступил. А я не уступлю.

Объясняю свою позицию. Все верующие меня раздражают. Ну и претензия – иметь представление о загробном измерении!

Я уверен, что религии вышли из моды, да и с чего бы ими интересоваться? Я поднимаю глаза к потолку и вижу паука, плетущего паутину. С чего бы мне интересоваться пауком? По какой такой причине? Ответ причиняет острую боль: «Причина – жизнь».

Такая жизнь, какой ее видят. В ней достаточно волшебства, чтобы отпала необходимость изобретать что-то еще.

– Тогда вы, может быть, хотите поговорить о страхе смерти? – спрашивает священник.

– Умирать страшно, когда знаешь, что это несвоевременно. Сейчас я знаю, что время пришло. Поэтому мне не страшно.

– Вы верите в рай?

– Увы, не верю, святой отец. Я верю, что после смерти ничего нет.