Империя. Чем современный мир обязан Британии

Все же с первых дней “особые отношения” между Британией и Соединенными Штатами отличались некоторой двусмысленностью, обусловленной иным видением американцами империи. Для американцев, выросших на мифе о своей борьбе за свободу от британского угнетения, прямое управление подчиненными народами было неприемлемым. Эти отношения также подразумевали зарубежные дрязги, от участия в которых их предостерегали “отцы-основатели”. Рано или поздно все должны научиться быть такими, как американцы — самостоятельными и демократичными (если необходимо, находясь на мушке). В 1913 году в Мексике, к величайшему неудовольствию Вудро Вильсона, произошел военный переворот, и Вильсон решил “научить южноамериканские республики выбирать хороших людей”. Уолтер Пейдж, тогда официальный представитель Вашингтона в Лондоне, сообщил о своей беседе с британским министром иностранных дел сэром Эдвардом Греем. Англичанин спросил:

— Предположим, вы должны вмешаться, и что тогда?

— Заставим их голосовать и жить согласно своим решениям.

— Предположим, что они не будут так жить. Что тогда?

— Мы войдем и заставим их голосовать снова.

— И это будет продолжаться двести лет? — спросил он.

— Да, — ответил я, — Соединенные Штаты будут там в течение двухсот лет и будут продолжать стрелять в людей до тех пор, пока те не научатся голосовать и управлять сами собой.

Иначе говоря, британским решением был бы отказ от ответственности за Мексику.

Что такое отношение значило для будущего Британской империи, было ясно изложено в открытом письме редакторов американского журнала “Лайф”, опубликованном в октябре 1942 года и обращенном к “английскому народу”: “В одном мы уверены. Мы сражаемся не за то, чтобы сохранить Британскую империю. Нам не нравится ставить вопрос прямо, но мы не хотим, чтобы у вас были какие-либо иллюзии. Если ваши стратеги задумывают войну, чтобы укрепить Британскую империю, они рано или поздно обнаружат, что разрабатывают свои стратегии в полном одиночестве”.

Американский президент Франклин Д. Рузвельт был согласен с этим взглядом. “Колониальная система означает войну, — сказал он своему сыну во время войны. — Если вы эксплуатируете ресурсы Индии, Бирмы, Явы, забираете богатства этих стран, но ничего не возвращаете… то все, что вы делаете, это создаете проблемы, которые ведут к войне”. Краткая остановка в Гамбии по пути на конференцию в Касабланке подтвердила эти подозрения. Это была, как он сообщал, “чертова дыра… Самое ужасное место из всех, что я видел в жизни”:

Грязь. Болезни. Очень высокая смертность… С этими людьми обращаются хуже, чем со скотом. Их скот живет дольше… За каждый доллар, которые британцы… вложили в Гамбию [как он позже утверждал], они получили десять. Это неприкрытая эксплуатация.

Наивно доверяющий Сталину, явно заискивающий перед лидером китайских националистов Чан Кайши, Рузвельт с глубоким подозрением относился к старомодному империализму Черчилля: “Британцы готовы захватить любой клочок земли, даже если это только скала или отмель”. “В вашей крови четыреста лет ненасытного инстинкта, — заявил он Черчиллю в 1943 году, — и вы совершенно не понимаете, как страна может не желать приобрести землю где-либо, если она может получить ее”. Рузвельт желал видеть вместо колониальной систему временной “опеки” для колоний всех европейских держав, ведущую к независимости. Они подчинялись бы некоему международному контролирующему органу. Такие антиимпериалистические взгляды были свойственны не только президенту. В 1942 году Бенджамин Самнер Уэллс, заместитель американского госсекретаря, объявил: “Эпоха империализма закончилась”. Риторика Уэнделла Л. Уилки, кандидата в президенты от Республиканской партии, была похожей.