Империя Четырех Сторон

Чинча смотрел на священное оружие. Это была самая важная вещь в империи и, одновременно, самая прекрасная. Так думал архитектор. Ее очертания давали полное и однозначное представление о совершенстве Вселенной, в которой появилась империя. Тонкая и длинная рукоятка чуть расширялась в сечении поближе к массивному шару с шипами пирамидальной формы. А на ней были изображены миниатюры, рассказывавшие о первых днях страны, возникшей вокруг небольшой крепости в горах. Чинча мог разглядеть портреты Манко Капака и Мамы Окльо, первой царской семьи новой империи, и других королей, еще не научившихся побеждать соседей. И только на зубчатом шаре – это молодой архитектор знал хорошо, потому что не в первый раз он разглядывал священный предмет – был изображен первый по-настоящему Великий Инка, господин и повелитель по имени Пачакутек, создатель, воин, певец и строитель. Так в истории долгое и трудное время посредственностей заканчивается триумфом и величием настоящего лидера. Именно такой, как он, может превратить часка-чуки, оружие, которым убивают, в апикайкипу, ключ от знаний, шифр, открывающий тайны узелкового письма. Правда, какой ему, Чинче, прок от ключа, если он не умеет им пользоваться? Зато ключом владеет эта девушка. А она, вместо почтительного раболепия, которое должен был выказывать по отношению к символам власти любой, кто не принадлежал к царскому роду, как-то слишком обыденно взяла в руки этот, без сомнения, священный предмет. Что это, как не святотатство? Потому-то и вспылил горячий воин Оторонко, сбежавший из войска своего государства для того, чтобы его спасти. О, как он кричал и рычал, этот пожиратель одиноких ягуаров, какие слова произносил вслух! Словарный запас воина весьма удивил Чинчу, таких сложных оборотов речи в его горной общине не использовали. Причем, все крепкие выражения строились на основе нескольких базовых слов, имевших отношение к сфере приятных и тайных моментов супружества. Но девушка не была ничьей супругой. А Чинча, заслушиваясь хамских трелей Оторонко, слишком поздно вспомнил, что хотя спутница и не жена ему вовсе, но вполне может стать таковой. А значит, именно он, Чинча, должен заткнуть ему рот.

Но пока он думал об этом, девушка едва уловимым, коротким движением развернулась в сторону яростного дезертира. Тяжеленная булава мелькнула, как молния, золотые рисунки ударились о гневный оскал зубов, нарушив ровный верхний ряд. Оторонко потерял дар речи, а вместе с ним и дар ругаться. Он рухнул, как срубленное дерево.

– Ты убила его! – воскликнул Чинча.

– Нет, – спокойно ответила девушка, – только слегка отключила. Нужно думать, какие слова из себя выпускаешь и в чью сторону унесет их ветер.

И, мило улыбнувшись, она села на камень, чтобы читать важное послание. Любое ее движение разогревало в архитекторе и страх, и желание.

Она перебирала узлы и разглядывала рисунки. Посчитав их определенным образом, Окльо указательным пальцем водила по миниатюрам. Ее губы помогали рукам считать длину и ширину палицы, то отступая от края, то двигаясь к геометрическому центру, то блуждая по поверхности шара, украшавшему вершину часка-чуки. Чинча, наблюдая за ней, заметил определенные закономерности в орнаменте, покрывавшем булаву, ведь рисунки тоже были связаны не только смыслом, но и орнаментом. Он обрамлял каждую миниатюру, от самого начала и до самого конца. А на границе между рисунками Чинча рассмотрел узелки. Золотое плетение точь-в-точь повторяло стиль узелков кипу. И как это он сразу не рассмотрел их в тот день, когда Вильяк Ума назначил его хранителем секретной булавы? Впрочем, архитектор признавал, что это отчасти помешал ему сделать очень сильный страх, совершенно не знакомый этой женщине – страх перед верховной властью.

Она читала кипу, сверяясь по рисункам апикайкипу? Или, быть может, наматывала цветные нити на универсальную историю, размазанную по поверхности маканы? Как ни назови этот странный процесс чтения, он имел определенный смысл и внутренний порядок. Чинча не знал его. Ну и что? Он был простолюдином по крови, а значит, чтение тайнописи для него было запрещенным знанием. Но ведь запретный плод всегда сладок! И сладкими были губы Окльо – он узнал это, переступив однажды через барьер крови и сословия. Теперь ему постоянно хотелось пробовать ее губы: и тогда, когда они молчат, и тогда, когда с них слетают слова.