Империя депрессии. Глобальная история разрушительной болезни

Некоторые авторы и вовсе отказались от препаратов. Но не потому, что испугались побочных действий. Энн Цветкович сделала это отчасти по причинам политического характера. Она видела причины депрессии в капитализме – в порожденном им неравенстве и отчужденности, и в том, как бесконечные требования нашего времени отодвигают на второй план возможности для творчества. То есть симптомы депрессии выступают в качестве политических проблем, требующих внимания, – значит, стремление избавиться от них с помощью лекарств лишь скрывает стоящие перед обществом задачи, а не решает их[670]. Джеффри Смит избрал гуморальную теорию в качестве объяснения причины своей депрессии и предпочитал назвать ее меланхолией; а еще он пришел к выводу (как прежде Карл Юнг), что депрессия хочет сказать что-то важное, и ее необходимо выслушать[671]. Цветкович и Смит утверждают, что депрессия сообщает нам нечто важное, личное или политическое, а лекарства заставляют ее молчать. Оба автора пришли к этому выводу эмпирическим путем, поскольку оба почувствовали смягчение симптомов от лекарств, которые после прекратили принимать. Они сделали смелый выбор, хотя Цветкович и отмечает, что он подойдет не всем.

Мемуары как манифест

В «Американхе» напряжение между Ифемелу и ее тетей по поводу того, является ли ее депрессия болезнью или нет, так и не разрешается. Сама Адичи, однако, рассказывая о собственном опыте, настаивает: депрессия – это болезнь, ее требуется понимать и снять стигму с тех, кто ею страдает[672]. Абсолютно все авторы мемуаров о депрессии твердо убеждены в одном: депрессия – это реальное заболевание, которое сложно поддается описанию. Не относиться к себе как к больному – один из самых тяжелых ее аспектов, хотя сами авторы порой затруднялись назвать себя больными. Но они все были больны, и им всем требовалось лечение, которое в большинстве случаев принесло пользу. Также авторы сочинений рассказывают истории своей жизни и поднимают вопросы психологии. С субъективной точки зрения они поддерживают концепцию о том, что наиболее эффективным средством от депрессии является сочетание физических и психологических методик лечения. Неважно, говорят ли писатели о «химическом дисбалансе» как о биологической причине заболевания, все они чувствуют, что их жизнь лишена сбалансированности, и с радостью принимают то, что может им помочь, неважно, физическую или психологическую природу оно имеет.

Иными словами, мемуары есть не что иное, как манифест против биологического редукционизма. Они опередили выводы научных исследований о том, что депрессия имеет биологические черты, часть которых остается неясной, и что биологические способы лечения далеки от совершенства – сочинения о депрессии утверждали это еще в эпоху расцвета биологической модели депрессии.

В рассказах можно встретить реакцию притяжения-отталкивания на теорию «химического дисбаланса» как причины депрессии: авторов привлекала эта теория, так как согласно ей их недуг был признан реальным; но она же и отталкивала, – потому что не объясняла многогранность депрессии. А по части поиска побочных эффектов мемуары порой опережали науку.

Медицинские антропологи продемонстрировали, что перечисленные в справочнике DSM симптомы и назначение пациенту в качестве лечения только антидепрессантов может скрыть от внимания индивидуальность больного, его историю жизни и социальный опыт[673]. Этнографы часто говорят, что изучаемые ими народы, далекие от западной психиатрической культуры, подходят к этому вопросу более комплексно и системно. У них иное жизненное развитие и другой социальный контекст, так что пациентам требуется нечто большее, чем таблетка. Больные хотят, чтобы их видели, а не просто навешивали на них ярлыки.

Мемуары о депрессии, однако же, повествуют о том, что почувствовать себя невидимым можно в любом месте и в любое время. От истоков ЭСТ до расцвета СИОЗС пациенты твердят, что им нужно нечто большее, чем просто облегчение симптомов. Возможно, поэтому психоаналитики и получили право на погружение во внутреннюю жизнь и историю пациента.

Адольф Мейер тоже был прав. Пациент, настаивал он, – не только биологический организм, но также личность с четкими потребностями и встроенным набором социальных отношений. Когда-то Мейер считался самым влиятельным психиатром Америки. У него было множество учеников, многие из которых стали главными врачами в психиатрических лечебницах[674]. Однако его видением часто пренебрегают. Почему – стоит поразмыслить. Написание трудов не было его сильной стороной, и бестселлеров он после себя не оставил. Но более глубокой причиной того, что влияние подхода Мейера ослабло, по иронии судьбы, заключается в самом главном его достоинстве: в необходимости учета множества факторов. Подход трудно структурировать и непросто реализовать на практике.