Империя духа

— Да это настоящая мирофобия… Вот к чему мы придём… Как можно так рычать на весь мир!

— Денис, — начал я. — Послушайте, вы, дорогуша, крайне односторонни. Всё это так, но кроме… Кроме есть жизнь, бытие, бытие и в аду радость, а здесь, здесь — такое благо быть… Вы что? И наслаждений хватает, на худой конец… Фифти-фифти, как говорят. Но главное, в этом диком, носорожьем мире человеку дана возможность переделать свою низшую природу и стать бессмертным, подобно богам, и даже больше… Ведь в Богочеловеке, во Христе изначально до его воплощения на земле соединился Бог с человеческой душой… Это что-то значит или нет?!.. Я уже не говорю о том, что он, придя сюда, принёс себя в жертву…

Это был мощный контрудар. Я продолжил ещё немного, но вмешался ещё и Сугробов:

— Денис, это ведь падший период. Надо терпеть. Но именно в такую отчаянную эру в род человеческий могут быть брошены самые таинственные эзотерические откровения…

Солин оживился и кивнул головой, предложил выпить за самое, на первый взгляд, безумное.

— Получится, как в теорфизике — безумные идеи побеждают. Хорошо бы так и в жизни, по крайней мере, у нас в России, России духа, я уточняю.

Денис, помню, резко прервал, и его речь меня удивила:

— Ваша Россия раздавлена под пятой мрака современного мира.

И проговорил ещё что-то крутое в этом смысле. И в том смысле, что нам уже не прийти в себя, не воспрянуть, а другим и подавно.

Такие речи и смыслы вызвали такой же резкий отпор. Даже Соня, которая всё время молчала, высказалась довольно определённо. В том отношении, что Россия — непредсказуемая, она сметает все свои временные неудачи, и её дух не зависит от демиургов мира сего. И он не может быть сломлен ни здесь, ни тем более в других мирах.

Вот такая оказалась моя Соня, некогда бедная девочка, трепетавшая от страха перед смертью, а теперь — смотрю ей в глаза и улыбаюсь: какая уж тут смерть!

Но все эти наши высокие и ужасные порывы остановила Рита.

— Ребята, пока вы тут метафизичничаете, — сказала она тихо, и её голос внушил доверие, — кто-то там сгорел или горит в этом соседнем доме… Кот или человек — почти всё равно…

— Царство им всем небесное, — вмешалась Вика. — Надо взглянуть, всё же, что там… А тут птички щебечут, соловьи поют, белки скачут — хоть бы что… Дыму нет, и слава Богу…

— Почему ж собака соседская перестала выть? — спросил кто-то, не помню, кто.

— Отравили, наверняка, — ответила Вика.

Мы потихоньку встали и пошли выглянуть. Открыли калитку. Смотрим — пожара, вроде бы, нет. У нашей калитки стоит соседка, Надя, из противоположной дачи.

— Ну, что? — спрашиваем.

— Дом сгорел. Пожарные последнее тушат. Хозяин тоже сгорел. Отличный был мужик, богатый очень, вор, крупный вор… но сгорел, пьяный был.

— А семья?

— У него баба была. Красивая. Модель. Но ушла от него к тому, кто ещё побогаче. Говорят, рыб любил ловить из аквариума и есть… Для развлечения, что ли…

— А дети?

— А кто их знает? — добродушно ответила Надя. — Я не в курсе. Ничего, найдутся люди добрые или Бог приберёт…

Она перекрестилась и прибавила, уходя, что собака погорельца сбежала, а охранник был пьян, но не сгорел…

И, хохотнув, закончила:

— А заказчик огня — конкурент какой-нибудь оголтелый, а поджёг сам охранник, это, наверняка, исполнил он…

Потом донеслось от Нади ещё какое-то крепкое словцо, и она удалялась и удалялась.

Прошёл мимо ещё один человек, мужичок, скромный такой.

— Пожар! — слегка истерично напомнила ему Вика.

Мужичок пожал плечами.

— Раз есть на белом свете огонь, значит, гореть будем… Куда мы денемся?..

Вика вздохнула, и мы все вернулись в сад, чтобы к ночи пить чай, а не водку. Поставили самовар, нашлись пряники, баранки, варенье, всё как положено.

Но покой на душе из-за чая и духовные воспоминания о царской России («Какую страну мы потеряли!» — вздыхал Миша Сугробов) не смогли предотвратить страх и боль за настоящее.

— Когда этот мрак кончится? — вдруг спросила Вика, и с этого началось.

Но я быстро восстановил равновесие:

— Вспомнили бы не о девяностых годах, а о семнадцатом годе. Пришли твердолобые, как скала, обезумевшие от крови фанатики, комиссары. И что от них осталось? Ушли комиссары, уйдут и эти… Накипь девяностых годов, уголовники, полууголовники, обезумевшие не от крови, а от наживы. Которым наплевать на людей, на страну, даже свою презренную жизнь отдадут за деньги… И потом — одна дорога, сами знаете, куда… Они обречены…

— Уйдут-то они, уйдут, — возражал Солин, всегда довольный Викой, даже её истериками. — Но, прежде чем уйти, такое наворотят… И комиссары ушли, но не без следа и жути…

В заключение, у последней чашки чая, Сугробов убедил всех:

— Кто бы ни приходил, а внутри себя Россия остаётся Россией. И никто её не сдвинет против себя, против своей сути… Даже оккупация.

Последнее, правда, вызывало сомнение.

— Поверженная страна — это уже другая страна. И то же — поверженный народ, — так, кажется, среагировал Солин.

И Вика, продолжая, подхватила: