Империя хирургов

Пэйджет поднял длинную, тонкую руку. Ей он указывал на Луи Пастера, еще в молодые годы разбитого односторонним параличом, открывателя гнилостных микроорганизмов, который сидел слева от трибуны. Пэйджет воскликнул: «Там сидит человек, который очень многое положил на алтарь медицины». Далее он сказал, что огромный вклад Пастера состоит в том, что в экспериментах над животными он добыл знания, послужившие на благо страждущему человечеству, а работая над вакциной против бешенства и сибирской язвы, он тем самым помог животным. Поэтому Пастер, по его мнению, должен быть ярким примером всем блестящим умам, преданным медицине. Он напомнил, что именно такие люди встречают в Великобритании яростное сопротивление со стороны фанатичных любителей животных, что способно задушить всякий прогресс.

Задача же Конгресса, по его словам, состояла в том, чтобы создать оплот борьбы с этим пагубным явлением.

Не успел Пэйджет договорить, как разразилась бурная овация, начатая английскими врачами и подхваченная остальными присутствующими. С нарастающим чувством подавленности я начал понимать, что «противники вивисекции», каковых мог олицетворять портье отеля Сент-Джеймс, это отнюдь не побочная, а центральная проблема конгресса, на фоне которой развернется противостояние Гольца и Феррье.

Выступления завершились, и слушатели стали подниматься со своих мест. Я попытался разыскать Хьюлингса Джексона или Феррье. Но в общей толчее я не смог разглядеть ни Джексона, ни Феррье, ни Гольца. Вместо этого я наткнулся на Листера, старого друга и соратника в тяжелой и до сих пор неоконченной борьбе за признание и применение антисептиков. Я спросил, не видел ли он кого-нибудь из тех, кого я искал, и получил отрицательный ответ. Когда я рассказал ему о гольцевой собаке и встрече, случившейся утром в холле отеля, он задумался. Вопреки моим ожиданиям, более бурную реакцию Листера вызвало поведение портье, а не замысел Гольца. Он сказал, что следует убедить Феррье быть осторожнее при демонстрации живых животных, так как доклад оппонента, может побудить его выступить с результатами собственных экспериментов в доказательство теории локализации функциональных центров. «Феррье, в отличие от Гольца, не иностранец. Для наших противников любое действие подобного рода – преступление. Когда королевское сообщество семь или восемь лет назад начало эту кампанию и Ее Величество испросила мое мнение, я предсказал нынешнее развитие событий. Популярность исследований в области физиологии, как мы все теперь убедились, имеет и обратную, негативную сторону. Но если фанатики, которые считают зверством охоту на лис и фазанов и ужение рыбы, станут защищать лягушек от медицинского произвола, науку едва ли удастся спасти. Тогда к моему предостережению не прислушались, и вот каков результат. В любом случае я предупрежу Феррье, как только его встречу».

Его слова усугубили мое отчаяние. Я ясно представлял себе, каким образом противники вивисекции могут повлиять на исход грядущего спора о функция мозга. И этот сценарий пугал меня. Беззащитный перед ними Феррье был ограничен в выборе аргументов в защиту своей теории, в то время как немец Гольц обладал полной свободой.

Три с половиной часа спустя все собрались, чтобы послушать доклад Вирхова, и ко мне подошел Листер в сопровождении молодого человека лет тридцати шести с загорелым румяным лицом. Он представил его как Джеральда Йео, профессора физиологии и хирургии университета Кингс Колледж и ближайшего соратника Феррье в исследованиях, связанных с функциональными центрами мозга. Йео сообщил, что Феррье удалился в лабораторию после вступительного заседания. Затем он добавил: «Я уже слышал Вашу историю. Это правда: собака сейчас находится в Кингс Колледж, в помещении для животных. Я не знаю точно, какие доводы профессор Гольц собирается привести против профессора Феррье завтра утром, но я думаю, что мой друг готов ко всему…»

«Вы уверены?» – спросил я с чувством неподдельного облегчения.

Он взглянул на меня, и на лице его мелькнула загадочная улыбка. «Я не могу знать наперед, – сказал он. – Но кое-что наверняка станет открытием и, возможно, даже самым значительным открытием этого конгресса». Он сделал многозначительную паузу. «Что касается противников вивисекции, – продолжал он, – то придется признать, что в этой стране отныне невозможно заниматься никакими исследованиями по физиологии, не подвергаясь риску, а то, что мы каждый раз рискуем нарушить какой-либо закон, заставляет нас жить…»

Тут наш разговор оборвался, так как к трибуне семенящим шагом подошел Вирхов.

Следующим утром, все еще колеблясь, я вошел в здание Королевского Института и направился в зал, где должно было пройти заседание секции физиологии. Я надеялся стать свидетелем важнейших событий.