Империя. Пандемия (СИ)

Недели две назад, будучи на «объединенном социалистическом митинге», я, вдруг, понял, что случилось нечто существенное. Тогда в родной моей Вологде выступали я, «бабушка русской революции» Брешковская, и её, революции, «дедушки» Плеханов с Чайковским, слушатели – крестьяне и рабочие – неожиданно разразились свистом и угрозами в адрес этих старейших друзей революции. Против мучеников Брешковской и Чайковского употреблялись такие определения как «предатели!», «контрреволюционеры!». Забыв цензурные требования, Чайковский кричал: «Кто вы такие, чтобы обращаться с нами таким образом? Что вы, бездельники, сделали для революции? Совсем ничего! Чем вы когда-нибудь рисковали? Ничем! А эти мужчины и женщины – указал он на нас – сидели в тюрьмах, голодали и мерзли в Сибири, снова и снова рисковали своими жизнями. Это я, а не кто-либо из вас бросил бомбу в тирана-министра. Это я, а не вы слушал смертный приговор царского правительства. Как смеете вы обвинять нас в том, что мы – контрреволюционеры?! Кто вы, если не толпа глупцов и бездельников, сговаривающихся развалить Россию, погубить революцию и самих себя?» Этот взрыв вызвал трепет и произвел на толпу большое впечатление. Но ясно, что все великие революционеры столкнулись лицом к лицу с трагедией. Работа и жертвы забыты. В сравнении с коммунистами, анархистами и даже михайловскими освобожденцами они сейчас рассматриваются как реакционные и «вчерашние». Тогда я впервые и услышал, что в народе зовут наш список «социалисты-реакционеры».

Собственно, эта стремящаяся на волю в народной массе волна и прорвалась в Тамбове и у Сергея в Константиново.

- Ночью пурга была, я на поезде до Рыбного, а там верхома на лошаде витязить. Как только домой приехал, мамку с батей обнял, – гуторил «по улишному» Сергей. - Умылси. Даже полотенцо ещё не взял. Тут соседский Петька забегает и кричит «Барыню жгут». Я в валенки и старый свой тулупчик и к усадьбе. А там митинг.

Дальше Сергей живописал, как у барского дома встали друг против друга две стенки. константиновкие бабы да мужики и пришлые. Кто их после метели гнал семь верст из Вакино через Федякино так и не прояснилось. Как и то почему пришлые хотят не свою, а чужую усадьбу пожечь. Но встретившие нарастающий отпор и вразумлённые цветастой есенинской речью чужаки стали отступать.

- А знаешь, когда они охолонились и схлынули?

- Когда же?

- Как я имя Горького назвал. Сказал, что от «Трудовой Крестьянской Рабочей партии Горького» в Думу иду. Они даже поругались меж собой. А потом все и ушли огульно. Только один пока я мужиков наших агитировал, остался, но молчал, только слушал меня и зырил. Такая каша там у всех в голове! Говорят, что барыня у нас хорошая, и Государь, да землицы бы по десять десятин хотя б каждому прирезать!

- Кто людей мутил, не вызнали?

- Нет пока, - вступила в разговор молчавшая хозяйка Константиновки – староста в уезд послал, но, когда еще до нас доберутся. Мы же быстро собрались, пока Сергей дома был, да на трёх санях с нашими ветеранами на станцию выехали. Одним и без оружия боязно с детьми. А дом Фронтовое Братство и общество наше сбережет. Много стало с осени вокруг разных «рробеспьеров».

По протяжному, затушеванному под парижский прононс, начальному эр я понял причину понурости госпожи Кашиной при нашем знакомстве. Видно приняла меня за одного из соратников этих «рреволюционеров».

- Куда вы теперь?

- В Москву к мужу. Дом у нас там, в Скатерном переулке. Купили до войны у Рекка. Будем рады Вас у нас видеть.

Вот как! А я-то, уже оженил Есенина.

- А сам то, Питирим, откуда в Москву?

- С Тамбова еду. Навещал нашего общего друга Разумника.

- Почто он там?

- Опросы делаем. Наши партии поднимаются. Но не свиделись мы с ним – карантин.

- Знакомо. Там знатно бурлит. Я даже Государя на встрече спрашивал.

- И что Государь?

Сергей остановился, будто подбирая слова, потом махнул рукой:

- Сказал, что разберутся. По справедливости.

Мы замолчали.

- А ну его всё! Я вот пока ехал, стихи дописал. Послушай, первым вам прочитаю:

«Я покинул родимый дом,

Голубую оставил Русь.

В три звезды березняк над прудом

Теплит матери старой грусть.

Золотою лягушкой луна

Распласталась на тихой воде.

Словно яблонный цвет, седина

У отца пролилась в бороде.

Я не скоро, не скоро вернусь!

Долго петь и звенеть пурге.

Стережет голубую Русь

Старый клен на одной ноге.

И я знаю, есть радость в нем

Тем, кто листьев целует дождь,

Оттого, что тот старый клен

Головой на меня похож.»

Всё-таки, великий поэт - Есенин! Сергей читал нам свои стихи почти до самой Москвы. О политике мы больше не говорили. Напряжение двух последних дней отпускало, пока не узнали мы в столице не поспевавшие за нами в дороге печальные вести.

* * *

ИМПЕРИЯ ЕДИНСТВА. РОМЕЯ. ОСТРОВ ХРИСТА. УСАДЬБА «ОРЛИНОЕ ГНЕЗДО» (УБЕЖИЩЕ СУДНОГО ДНЯ). 6 октября 1918 года.

Больше не было слез. Больше не было сил.

«Пресвятая Богородица, за что мне это всё? Чем я прогневала Тебя? Господи-Господи. Твоя воля…»

Маша истово крестилась на образа в углу.