Империя. Роман об имперском Риме

– Но трибуны сказали, что видели его в этих покоях, вон на том балконе.

– Значит, сбежал.

– Мы не встретили его в коридоре…

– По-твоему, он спрыгнул с балкона? Ха! Уклоняясь от долга!

– Молчи, глупец! Разуй глаза. Погляди-ка туда.

Клавдий и Тит одновременно посмотрели вниз. Ступни Клавдия выступали из-под шторы. Он убрал их, но поздно.

Шаги приблизились. Занавеси отдернули.

Тит напрягся. Рядом с ним трясущийся Клавдий повалился на колени и замычал, не в силах преодолеть заикание, а потом закрыл лицо руками и издал вопль.

Солдаты отступили. Даже если зрелище развеселило или озадачило их, то выражение бесстрастных лиц осталось прежним. Титу подумалось, что после службы у Калигулы гвардейцев, верно, уже ничем не потрясти и даже не удивить.

Небольшой отряд преторианцев расправил плечи и чопорно отсалютовал.

– Ура господину! – хором гаркнули они.

Клавдий медленно опустил руки. Он моргнул и вытер с подбородка слюну.

– Почему в-в-вы так зовете меня?

Тит помог дяде подняться. Клавдия так колотило, что он едва сумел устоять. Он опять задергался, когда вошли новые преторианцы, но воины замерли в отдалении и отсалютовали:

– Ура господину!

Тит, с облегчением прошептав молитву, потянулся к фасинуму, но его не было. В такой незабываемый момент, о котором он расскажет детям и внукам, амулет Пинариев должен был висеть у него на шее. Какой же он глупец, что отверг талисман и отдал его Кезону! Какой болван, что не доверился богам и собственной судьбе! Вчера он предавался отчаянию – униженный подданный, зависящий от милости безумного императора, – а ныне в мгновение ока оказался бок о бок с любимым братом покойного отца, своим другом и наперсником, новым повелителем мира.

Тит отступил от Клавдия, оставив свежеиспеченного императора на балконе в одиночестве. Присоединившись к солдатам, Пинарий почтительно склонил голову.

– Ура господину! – выкрикнул он.

47 год от Р. Х.

– Что скажешь, отец? – прошептал Тит Пинарий.

Он стоял в вестибуле дома на Авентине перед нишами, в которых хранились восковые эффигии его предков. Среди них была посмертная маска отца, снятая в Александрии. Ее размещение в вестибуле наряду с прочими реликвиями стало одним из первых дел, которыми занялись Тит и Кезон при въезде в новый дом.

Тит был в отцовской трабее. Он держал слоновой кости литуус с изысканной резьбой, который принадлежал семье не одно поколение. В двадцать четыре года – в том же юном возрасте, что и отец, – Тит, благодаря протекции своего родственника, императора Клавдия, был посвящен в авгуры. Сейчас, в двадцать девять, Тит считался опытным и глубоко уважаемым членом коллегии. Хризанта, заметив, что шафрановая шерсть с широкой пурпурной каймой начала выцветать, предложила супругу обзавестись новой трабеей, но он и слушать не захотел. Вместо этого лучшие римские сукновалы тщательно вычистили отцовское облачение и обработали его свежей краской, после чего трабея стала столь же мягкой и яркой, как в первый день, когда ее надел отец.

Тит всмотрелся в эффигию – сходство было поразительным, таким он и запомнил отца, – и ощутил родительское одобрение.

– Надевая эту трабею, я почитаю богов, – тихо сказал Тит, – но и тебя, отец.

Он испытал укол вины, будто отец произнес: «Но где же брат твой Кезон? Он тоже должен находиться здесь».

Тит не помнил, когда брат в последний раз стоял с ним в этом вестибуле, отдавая дань уважения предкам. После инцидента с Калигулой – о чем оба более ни разу не говорили, – Кезон со всей возможной поспешностью съехал из дома. Он забрал с собой фасинум, несмотря на просьбу Тита о прежнем совместном владении амулетом, но с удовольствием оставил близнецу восковые эффигии: похоже, Кезону не было никакого дела до предков, включая даже отца. Кезон никогда ни о чем не просил Клавдия и отверг неоднократные призывы брата влиться в ряды авгуров или занять другой почетный пост, достойный его патрицианского статуса. Вместо того Кезон продал Титу свою половинную долю в александрийской зерноторговле, заявив, что не желает владеть имуществом. А куда девалась доля Кезона в семейном состоянии? Очевидно, он расточил ее среди последователей своего культа, которых в Риме оказалось куда больше, чем думал Тит. Кезон и Артемисия поселились в убогой конурке в Субуре. Кезона как будто совершенно не волновало то, что он скатился в нищету, а его поведение и верование с каждым годом становились все более причудливыми.

– Ты прекрасен! – сказала Хризанта, которая вышла в вестибул проводить Тита. На руках у нее спал их новорожденный сын Луций. Мальчик обладал удивительно густой для младенца шевелюрой и поразительно походил на деда.

Стоять перед образом отца в его же трабее, рядом с женой и сыном, – как подумалось Титу, мужчине не приходится мечтать о большем. Почему брат отвернулся от правильной жизни? Кезон и Артемисия не испытали даже родительского счастья, и явно по личному выбору, а не по прихоти случая. «Зачем приносить в столь порочный мир новую жизнь, особенно если мир этот близок к концу?» – сказал ему однажды Кезон. Очередная беседа, не кончившаяся добром.