Империя тишины

Ветер трепал пальмы-терраники, высаженные по краю сада, словно часовые. Где-то прошипел орнитон. Садик высоко над землей был прекрасным местечком, как тот причал, как Калагах, как береговая стена в Обители Дьявола. Думаю, я мог быть моряком в другой жизни – или, возможно, все мы когда-то были ими, – поскольку всегда находил на берегу моря душевный покой, пусть даже мимолетный. Не обращая внимания на плакат с предупреждением, я вскарабкался на парапет и подставил лицо ветру, надувшему куполом мою рубашку.

И я был один.

Камеры следили за мной и здесь, но, по крайней мере, я освободился от слуг и придворных, от их постоянного перешептывания. Сменив неустойчивую позицию, я уселся на каменный парапет и свесил ноги к другой террасе, в пятидесяти футах ниже. Отчасти я чувствовал себя ребенком, а возможно, и выглядел им на фоне мощного каменного здания. Замок притаился где-то позади и выше меня, нависнув над моей головой, словно дамоклов меч. В тысяче футов внизу прижималась к земле бастилия – уродливое бетонное сооружение рядом с медным куполом и тонкими башнями святилища Капеллы.

Я не плакал, хотя у меня имелись для этого причины.

В тишине звучал только шорох ветра в кедровой кроне, время от времени прерываемый трелями ночной птицы или шипением орнитона. Где-то заквакала лягушка, и откуда-то издалека бриз доносил человеческий голос.

Я не слышал всего этого, только захлебывающийся болью крик Уванари и его звериное сопение. Сколько бы различий ни было между нашими расами, боль к ним не относилась. Я до ломоты стиснул зубы, а в голове звучала отчаянная мольба: «Ты можешь убить меня, Адриан?» Я не был уверен, что смогу.

Сьельсины сражались за себя, за свое право на существование. В этом мы не отличались от них. Пока они угрожают нашим колониям, пока наши солдаты уничтожают их корабли, никакого мира быть не может. Пока на жестокость отвечают жестокостью, на убийство – убийством, на огонь – огнем, не имеет значения, чей меч больше запятнан кровью. Капелла замучает Уванари до смерти. Потом она примется за Танарана или за кого-нибудь другого… и ничего не добьется. Никакие пытки не помогут священникам получить от ксенобитов координаты, которых они не знают, и все останется по-прежнему.

Что я сделал не так? Мои благие намерения испарились, оставив вместо себя лишь этот лабиринт. Любой мой шаг приведет к страданиям. Если я убью Уванари – если смогу его убить, – на кресте окажется Танаран. Или я сам. Если я ничего не сделаю, капитан будет страдать, и я буду страдать вместе с ним, пусть даже только душевно.

«Мы на войне, – повторял я себе. – Тяжелое время требует тяжелого выбора».

Мой разум заполнили образы мирового духа, пришедшие из того жуткого кошмара, который я видел в Калагахе. Сьельсины, марширующие среди звезд. Огромное войско, прекрасное и ужасающее, с белыми волосами, струящимися в лучах солнца. Я видел, как их сжигала умирающая звезда, и слышал крики, звучавшие все громче. Мои руки задрожали, крики превратились в плач ребенка, скрытого от моего взгляда. А потом остались только три слова, произнесенные голосом Тихих: «Так должно быть».

Я задрожал, хотя в саду было жарко. А затем, когда прошла половина вечности, я включил голограмму на своем наручном терминале, набрал сообщение.

И стал ждать ответа.

– Знаете, думаю, Гиллиам был прав, – заговорил я, услышав приближающиеся шаги. – Вы действительно ведьма, раз умеете так подкрадываться к людям.

Шаги затихли, и в темноте зазвенел ясный голос Валки, немного сглаженный ветром:

– Откуда вы знали, что это я?

– Я не знал, – сдержанно ответил я. – Но рад, что так и оказалось. Я выглядел бы нелепо, если бы это был кто-то другой.

Я оглянулся через плечо и приглашающе похлопал по камню рядом с собой. То ли Валка боялась высоты, то ли просто была не настолько глупа, как я, но она отказалась.

– Я надеялся, мы сможем поговорить. В тишине, понимаете?

Она пригладила стриженые волосы и оглядела террасу сада с пальмами и яркими цветами, что приобрели неопределенный оттенок в тусклом свете фонарей, установленных на стене над нами. Фонари, освещавшие дорожку вдоль стены у нее за спиной, вдруг потускнели, бесшумно погасли, а затем снова зажглись. Только один продолжал мигать, словно вздрагивая.

– Все в порядке, я замкнула три соседние камеры, но мы не сможем разговаривать долго.

Я пожевал остатки сломанного ногтя на большом пальце.

– Как раз об этом я и хотел с вами поговорить. О том, что вы можете сделать.

– Что именно?

– Мне нужна ваша помощь. Уванари, капитан сьельсинского корабля…

Я покачал головой. Об этом невозможно было рассказывать. И невозможно не рассказать.

– …Оно попросило меня убить его, и я думаю, что должен это сделать.

Я смотрел не на Валку, а на громоздкое здание бастилии далеко внизу. Тавросианка ничего не ответила, и я мог бы решить, что она ушла, если бы не ощущал, что на меня смотрят.

– Они пытали его, Валка, несмотря на все свои обещания и на то, что пообещал я. Это моя вина. Я не смог спасти капитана, и это из-за меня оно оказалось здесь, так что…