Как бы там ни было, позиция Кун Жуна, совмещавшая «страстность» и холодный расчет, нравоучительное витийство и внеморальную оценку ценности жизни, довольно сложна. Такое совмещение свидетельствует о самоотчужденности ши от своих же ценностей, что было обусловлено самим характером режима Цао Цао и местом ши в нем. Но эта самоотчужденность отнюдь не означала ни нигилизма, ни фрондерства. Она была сопряжена с мучительным переживанием ши обстановки безвременья и напряженным поиском своего призвания.
Об этой внутренней стороне духовной жизни ученых людей тех лет мы узнаем из творчества близких Кун Жуну подчиненных Цао Цао – Ван Цаня, Сюй Ганя, Чэнь Линя, Жуань Юя, Лю Чжэня. Состоя в окружении Цао Цао, все эти ученые откровенно тяготились службой, и вклад их в дело полководца ограничивался написанием по заказу литературных произведений.
Все они были прежде всего поэтами, причем поэтами эпохального значения, задавшими тон лирической поэзии Китая на несколько столетий вперед. Как литераторы они держались на равных с Цао Цао и особенно с Цао Пи, с которым, по его словам, вместе «наслаждались возвышенными беседами» [Вэнь сюань, с. 589]. В их стихах ужасы разрушений и жестокости войны, тоска вечного скитания и одиночества, чувства отчаяния и безысходности сопряжены с пафосом внутренней стойкости и преданности мечте о свободе от «мира пыли и грязи».
Поэты кружка Цао Пи сделали предметом поэзии свою личную жизнь, и творчество их знаменовало освобождение изящной словесности от оков конфуцианского морализма. Недаром Цао Пи, оставивший критические заметки об их творчестве, считается родоначальником литературной критики в Китае.
Говоря о ши нового поколения, нельзя пройти мимо такой яркой личности, как Чжунчан Тун (179-220). Уроженец Шаньяна, Чжунчан Тун уже в юности приобрел известность в кругах служилых людей и был приглашен в ставку Цао Цао, где получил пост в Палате документов.
Невыдержанный, резкий в словах и обхождении, он снискал прозвище «бешеный». Как мыслитель и политик Чжунчан Тун был безоговорочно предан бюрократическому практицизму. Для него «дела людей – главное, путь Неба – второстепенное», и разговоры о мистике имперского правления – вредная демагогия. Он убежден, что миром правит сила, и советует Цао Цао, не оглядываясь на древность, действовать, как требует обстановка.
История представлялась Чжунчан Туну одним неотвратимым упадком, к его времени достигшим предела. Он бранит позднеханьских временщиков и сравнивает дворцовую знать рухнувшей империи с варварами.
Чжунчан Тун призывает Цао Цао железной рукой навести порядок в государстве, ужесточить законы, связать население круговой порукой, раздавить магнатов, притесняющих простой люд, и распределить землю между крестьянами.
Я внизу на земле, я вверху в небесах, я живу среди этих великих двоих. Я сплетаю в уме, собираю в одно и людей и тварей земли. Заиграю на лютне мелодию классическую эту: «Юный ветер, благовонный ветер...» Издаст она чарующие звуки в отчетливо прекрасной гамме нот. И вот я в мечтах гуляю над всем населенным миром, бросаю случайные взгляды на небо и землю вокруг. Не подлежу я нареканьям людей, с которыми живу. Я сохраняю надолго себе срок жизни и судьбы. При жизни такой мне можно взлетать к небесам и Небесной Реке, выходить за всякие грани-пределы зримых нами миров. Зачем мне стремиться к тому, чтоб входить, выходить через двери царей-государей?
Чжунчан Тун
Административная деловитость ничуть не мешала Чжунчан Туну презирать службу. В эссе, озаглавленном «О довольной душе», он мечтает о жизни в просторном доме на берегу реки с хозяйством и многочисленной челядью. Перечислив занятия, доставляющие удовольствие (беседы с друзьями за чашей вина, прогулка в лесу, купание, охота и рыбная ловля, «успокоение духа в женских покоях», музицирование и физические упражнения, дарующие бодрость и душевную безмятежность), Чжунчан Тун заключает: