Империя вампиров

Юный всадник, сопровождавший Серорука, был инициатом по имени Аарон де Косте. Или, иначе, учеником. Выглядел он по-королевски: густые белокурые волосы, ярко-синие глаза и лицо, при виде которого девки падают в обморок. Он был старше меня, лет восемнадцати. Имя Косте носили бароны в западной части Нордлунда, и мне подумалось, что он связан с ними родственными узами, но сам он о себе ничего не рассказывал. Когда он заговаривал со мной, то лишь отдавал распоряжения. К Сероруку обращался «наставник», а меня звал «пейзаном» – с таким видом, будто кусок дерьма сплевывал.

Если нам случалось устраивать привал на открытом месте, то Серорук вешал на ветку ближайшего дерева порченого. Тогда я задавался вопросом, почему он его просто не убьет? Де Косте велел мне собрать хвороста и разводил костер – да поярче. Хозяин и ученик спали по очереди, а тот, кто бдел, курил трубку, набитую странным красным порошком. Когда они затягивались, глаза у них меняли оттенок: белки так наливались кровью, что становились красными. Как-то я попросил де Косте дать мне попробовать, и он в ответ фыркнул:

– Еще накуришься, пейзан.

В общем, тем вечером де Косте точил клинок. Прекрасный был у него меч. Серебро и сталь с летящим ангелом смерти Манэ на крестовине. Лучник сидел на ветке дерева, поблескивая в темноте глазами. Плененный Сероруком труп несколько часов провисел на ветке неподвижно, но вот одно поленце в костре стрельнуло, рука де Косте дрогнула, и он сильно порезал палец. Тварь в мешке тут же застонала, забилась пойманной рыбой.

Серорук в это время как обычно молился, и его спина краснела от ударов ремнем. Тогда он открыл глаза и зарычал: «Молчать, пиявка», – но труп задергался сильнее.

– Е-е-е-е-е-е-еда-а-а, – молил он. – Е-е-е-е-е-еда-а-а.

Я взглянул на кровь, что капала из пореза на пальце де Косте, и от одного только запаха в животе у меня свело, а кожа покрылась легкими мурашками. Серорук бросил такое грязное ругательство, которое мне в мои молодые годы еще не доводилось слышать, поднялся с колен и достал из ножен прекрасный посеребренный меч.

Он сердито обошел костер, приспустил мешок и осыпал тварь таким градом ударов, какого я еще, наверное, никогда не видел. Чудовище визжало, когда Серорук бил его навершием меча: серебро шипело, касаясь иссохшей кожи. Угодник не остановился, даже когда крики чудовища перешли в стоны; он колотил его, кроша кости и превращая плоть в месиво, пока – Господь свидетель – оно не заревело, как ребенок.

– Стойте! – вскричал я.

Серорук обратил на меня пылающий взгляд. Считай меня каким угодно – охеренно храбрым или охеренно глупым, – но мне казалось, даже чудовище не заслуживало такой пытки. Глядя, как оно всхлипывает, вися на суку, я произнес: «С него хватит, брат, во имя всего святого!»

Габриэль вздохнул, уперев локти в колени.

– Господь Всемогущий, а ведь я думал, что видел гнев в моем папа. Однако злость на лице Серорука в тот момент затмила все.

– Святого? – сплюнул он.

Угодник медленно подошел ко мне, глядя так же, как папа, когда тот готовился пустить в ход кулаки. Я попытался оттолкнуть его, но – во имя Господа! – он был силен. Рывком поднял меня на ноги и врезал по лицу наотмашь. Губа лопнула, в глазах полыхнули черные звезды. Затем Серорук за шиворот подтащил меня к твари на суку. Нытье стихло, точно залитый водой костер, и она снова ожила. В глазах трупа загорелось безумие. Невиданный голод. Я в ужасе взревел, но Серорук подвинул меня еще ближе к чудовищу, а оно протянуло к моей кровоточащей губе руки.

– Тебе жаль эту мерзость?

– Прошу, брат, перестаньте!

Он вновь ударил меня – да так крепко, как даже отцу не удавалось, и я распластался на земле. Лежа в мерзлой грязи, я посмотрел на де Косте, ища заступничества, но тот и пальцем не пошевелил. Серорук возвышался надо мной, а его глаза полыхали яростью.

– Избавь свое сердце от жалости, малец. Зажги в груди огонь, и пусть он спалит ее с корнями! Наш враг не знает любви, не ведает пощады, уз товарищества! Ему известен лишь голод! – Он указал на тварь, которая все еще алкала моей крови. – Доберись эта мерзость до тебя – вскрыла бы от просака до горла и сожрала потроха из твоего брюха, точно свинья – из кормушки. И к завтрашней ночи, а может, и к следующей, ты бы восстал, такой же бездушный, как растерзавшая тебя тварь! Ищущий лишь возможности утолить жажду кровью глупцов, взывающих к жалости!

Его крик звенел, пробиваясь сквозь треск костра, сквозь грохот моего сердца. И глядя в глаза живому трупу, который тянул руки к моей кровоточащей губе, я исполнился той же ненависти, того же отвращения, что и в день, когда вернулась домой моя сестра.

– Что они такое? – невольно прошептал я.

Взгляд Серорука горел костром.

– Мы называем их порчеными, Львенок.

– Но что они такое?