Имперский маг. Оружие возмездия

— Дана, — он едва не подавился слюной, — у меня ведь тогда, наверное, вообще уже никаких сил не хватит тебя куда-то отпустить, понимаешь?.. Нет, так не годится. Нет, нет. И тебе надо выспаться. День у тебя завтра нелёгкий, так что…

— Понимаю, — сухо сказала она, зашла в комнату и тихо притворила за собой дверь. С минуту он стоял перед этой дверью, чувствуя себя последним болваном, а затем, с какой-то первобытной немотой сознания, толкнул зыбкую преграду и переступил порог.

Дана лежала на узкой койке, застеленной серым солдатским одеялом, — лежала лицом к стене, тесно поджав руки и ноги. Штернберг осторожно присел на угол, глядя на неё и в очередной раз поражаясь, какая же она всё-таки маленькая — туго свёрнутый узелок сладкой, прозрачной, пугливой плоти. Её миниатюрность просто звенела рядом с его громадностью. Для него всегда было проблемой поделикатнее сложить себя в этой тесной комнатке, а теперь в придачу явилась зябкая мысль: не будет ли такое различие в размерах известным — а то и опасным для неё — препятствием (не будет, снисходительно ответили ему из бездны накопленного памятью телепата чужого опыта; ей просто нужно совсем расслабиться, и тогда всё у них получится прекрасно, и даже гораздо лучше, чем у многих).

Все эти дурацкие мысли щекотали его до тех пор, пока он не вспомнил, что вот точно так же она лежала, скорчившись, в камере штрафблока в Равенсбрюке. Внезапно он услышал её глухой голос:

— Я для вас просто обуза, да?

Не дожидаясь ответа, она продолжала:

— У вас из-за меня уйма проблем, вот и всё. Я вам совсем некстати… Вам проще одному. А убить меня жалко. И отдавать этому… который падалью воняет сквозь одеколон… тоже жалко. Потому что я для вас вроде вашей белобрысой племянницы. Вам попросту нравится кого-то опекать, господин учитель. Это у вас такая слабость. Кто-то из ваших любит в свободное время выпить, кто-то — в весёлый дом сходить, а вам нужно опекать. Только чтоб это было не слишком обременительно. Так, для удовольствия, время от времени, — в её голосе сгущалась холодная тьма. — Чтоб не мешало карьере. Завели бы тогда себе собаку, что ли.

Штернберг молчал. Скажи. Скажи ей. Скажи же ей, идиот. Всего лишь три слова. Душу ты, что ли, продашь, если скажешь? В том-то и дело, что — да, именно. Тут душу требуется продавать. А продавать-то уже нечего. Уже продано. За безразмерные банковские счета, за «Хорьхи» твои с «Майбахами», за возможность научных исследований, за могущество родной страны… трещащее, между прочим, по всем швам…

— Ну вот, опять я наговорила вам какой-то гадости, — изменившимся, осипшим голосом произнесла Дана. — Простите меня, доктор Штернберг…

— Не надо извиняться.

Его вдруг остро царапнул один давно удерживаемый вопрос.

— Послушай… Когда ты проводила психометрическое исследование моих вещей… наверняка же неоднократно проводила… ты что там прочитала?

— Ничего, — прошептала Дана.

— Как — совсем ничего?

— Совсем.

— Как же ты тогда… Помнишь нашу первую проверочную работу? Как ты узнала, что значок принадлежит именно мне?

— А вот так. По молчанию…

Вздохнув, Дана легла на другой бок, подвинулась к стене и выпрямилась, с очаровательно безразличным бесстыдством щедро показывая из-под скомканной юбки точёные ноги в белых носочках.

— Ложитесь сюда. — Она положила поверх холмистой колючей пустыни согнутую тонкую руку. — Да не волнуйтесь, это просто так, на пять минут. Просто хочется, чтобы вы немного побыли рядом. Ну пожалуйста…

Ничего не соображая, Штернберг послушно лёг, прежде положив на угол стола очки и немало повозившись, чтобы разместиться на этой узкой, как выставленная за борт пиратского корабля доска, да ещё в придачу слишком короткой для него койке, стараясь не задеть тихо лежавшую рядом девушку, и оттого пару раз едва не брякнувшись с края на пол, но даже после всех его стараний они оказались почти вплотную — иначе и невозможно было находиться вдвоём на этом убогом лежаке, рассчитанном строго на одного. Едва Штернберг принял горизонтальное положение, как всё в нём окончательно опрокинулось и поплыло, и осталось только лицо напротив, подёрнутое вуалью сумрака и лёгкой дымкой, происходившей от его никуда не годного зрения, но всё же бывшее настолько близко, что он мог им любоваться даже без очков.

— Здесь нет места, чтобы положить меч, — чуть слышно засмеялся он.

— Какой меч? — Её дыхание имело вкус незрелых терпких яблок, которые они попробовали в монастырском саду.

— Это такой обычай в средневековых легендах: если девушка и рыцарь собираются лечь вместе, но при этом намерены сохранить целомудрие, то рыцарь кладёт между собой и девушкой обнажённый клинок. Чтобы был на страже непорочности.

— А вы думаете, это порочно? — прошептала Дана.

— В тебе нет ничего порочного. В тебе всё чудесно и священно… как в волшебной роще… как на заре мира…

— А я всегда думала, что это грязно и мерзко — пока не увидела ваши руки и как вы ими играете музыку. А вам, между прочим, здорово пошёл бы рыцарский меч.

— Ага, к очкам особенно…