Имперский маг

Тупая боль в забинтованном боку, казалось, с кровью расходилась по телу. Штернберге ненавистью покосился на оставленное Мёльдерсом требование, лежащее на краю стола. Когда поднял глаза, курсантка смотрела прямо на него. Окно за его спиной отражалось в глазах девушки крошечными яркими зеркальцами.

Что-то вокруг было непривычно и очень странно. Даже с завязанными глазами Штернберг легко определил бы, что его привезли в школу «Цет»: смесь обречённой покорности и унизительной благодарности, стыда и страха, настороженности и болезненного любопытства, с привкусом неизбывной ненависти к людям в эсэсовских мундирах, — всё это ни с чем невозможно было перепутать, это был тот воздух, которым Штернберг дышал в стенах бывшего монастыря. А эта комната — он кожей чувствовал — словно находилась бесконечно далеко от школы, и здесь попросту не могло быть мерзавки-кацетницы — хотя вот же она, сидит перед ним. Вся боль и вся злоба плескались внутри него — вокруг же была удивительная чистота.

Штернберг несколько смешался под взглядом курсантки.

— Дана… неужто вы полагаете, что кухонный нож спас бы вас от автоматчиков с собаками, которые прочесали бы весь лес кругом?

— Я не хотела никого им… убивать… — медленно, будто через силу произнесла девушка, — Этот нож… Я думала, если меня всё-таки поймают… чтоб сразу всё и закончилось… — Она не договорила. Но Штернберг её понял.

— Вам здесь было настолько плохо?

Девушка вновь едва заметно мотнула головой.

— Тогда что же?

Молчание.

— Доктор Штернберг… можно… я здесь останусь? — наконец почти прошептала курсантка.

— Помилуйте, зачем вам здесь оставаться? Чтобы добить меня и зарезать ещё кого-нибудь из преподавателей?

— Я обещаю, такого больше никогда не будет, — с усилием произнесла она.

— А почему я должен вам верить, Дана? После всего того, что вы тут натворили?

Светлое небо за окном сияло в глазах девушки крохотными серебристыми искрами — словно бы отражениями очень далёких, но ослепительно-ярких зеркал. Штернберг, больной от своей злобы, своей воспалённой ненависти — и почти пьяный от необыкновенной прозрачной чистоты вокруг, оглушившей его Тонкий слух, — заворожённо глядел в них, боясь, что в следующий миг они пропадут во тьме.

— Я обещаю, — с отчаянием повторила девушка. — Я… Пожалуйста, доктор Штернберг…

Звонкая тишина после её слов была тишиной безветренного солнечного полдня у медленной лесной реки.

— Ладно, договорились.

Мюнхен Апрель 1944 года

Отчитываясь перед Гиммлером об успехах курсантов, Штернберг не выделял русскую девушку Дану, да и вообще старался нигде не называть её имени. Его маленькая дикарка, милостиво прощённая — и теперь наконец-то прирученная, притихшая, необыкновенно покладистая, — должна была существовать только для него одного. Он не хотел, чтобы на его питомицу обратила внимание какая-нибудь акула Чёрного ордена.

По мере приближения даты первого выпуска (курс обучения длился семь месяцев) Мёльдерс всё чаще напоминал о своём требовании. Штернберг опасался, что начальник оккультного отдела может вновь неожиданно приехать в школу с какой-нибудь «проверкой» и уже безо всяких церемоний объявить о своих правах на выпускников. Мёльдерсову заявку он сжёг. Ему внушала отвращение одна лишь мысль о том, что кого-то из этих людей — людей, выкупленных ценой еженощных кошмаров, людей, чьи имена он знал наперечёт, — Мёльдерс приберёт для своих мерзостных дел, — и как он с ними, с бывшими заключёнными, ещё будет обходиться?.. Бывшие узники по-прежнему держались по отношению к Штернбергу холодно и настороженно, но однажды к нему в кабинет пришла фрау Керн — пришла как просительница, но просить ни о чём не стала, только сообщила, что недавно получила письмо от освобождённого из Бухенвальда мужа и собственными силами исцелила от туберкулёза дочь по методике, изложенной Штернбергом на одном из занятий. Штернберг чувствовал, что она изо всех сил старается не замечать его чёрной формы. Вдруг женщина взяла его за руку и дотронулась до его пальцев сухими губами. Штернберг сердито отдёрнул руку. Фрау Керн тихо поднялась и вышла. Больше ничего подобного не случалось — но Штернберг твёрдо решил, что этих людей не отдаст никакой сволочи.

— Зачем падалыцику столько сенситивов? — спросил как-то Штернберг у Валленштайна. — Вообще, что такое этот его «Чёрный вихрь»?

Они шли по слякотной аллее, ведущей к институту на Леопольд-штрассе. Дома по правую сторону стояли разбитые, с провалившимися кровлями, в грудах битого кирпича и поломанных балок — ночью был воздушный налёт (накатывающую на живую плоть города смерть Штернберг чувствовал так же, как иные люди чувствуют перепады атмосферного давления). Подростки из Гитлерюгенда разбирали завалы. Дико смотрелись оконные проёмы, обрамлявшие куски неба. Вдали над развалинами поднимались плотные клубы дыма.