Имперский маг

Но её ресницы вздрагивали, как у человека, готового проснуться, — сеансы ясновидения продолжались хорошо если полторы-две минуты (и на сеансы обожания у него было, соответственно, ровно столько же), — и Штернберг, мгновенно выпрямившись, отворачивался, нервно теребя край портьеры. Под его будто бы небрежным, вполоборота, надзором ученица окунала кристалл в чашу с водой, чтобы стереть все остаточные впечатления, могущие в дальнейшем исказить картину видимого,и отчитывалась в выполнении задания — пока из самых простых: выяснить, как выглядит обстановка определённой комнаты в «офицерском» корпусе, куда курсантам не было ходу, или подробно описать внутреннее убранство церквушки в деревеньке под бывшим монастырём (которую Дана ни разу не посещала). После того, как она убирала кристалл в коробку, несчастный учитель, скупо похвалив её, отдёргивал портьеру перед окном, мраморный подоконник которого человеку обыкновенного роста был по пояс, а Штернбергу доставал лишь до того места, которое в учебниках рисования определяется как центр вытянувшейся по стойке смирно фигуры, и наваливался всем весом на холодное, как могильный камень, и острое ребро подоконной плиты, чтобы ярко вспыхнувшая поначалу сладость переродилась в исключающую позыв к наслаждению боль. Та невесомая светоносная субстанция, что носилась по жилам, пока он млел над своим сокровищем, быстро спускалась вниз, где всё тяжело наливалось и твердело, причиняя пошлейшее физическое и моральное неудобство. И, чтобы избавиться от этого (ведь надо было, наконец, отлипать от чёртова окна и как ни в чём не бывало говорить, улыбаться), Штернберг думал о том что он, в сущности, то же, что оберштурмфюрер Ланге, только Ланге вымуштрованный, с инстинктами, придавленными кипой гимназических и университетских книг; и еще — что на нем эсэсовскии мундир, а на руке его ученицы — концлагерное клеймо. Банальнейшая тупиковая бессмыслица. Но на следующем уроке эксперимент возобновлялся. Впервые Штернберг, чья память была переполнена чужими ощущениями подобного рода, не сравнивал свои переживания ни с какими из подслушанных. У него даже мысли не возникало сопоставлять: нынешнее было слишком его,неотделимое от состава крови.

Он не давал эксперименту самопроизвольно расширяться и занимать в его жизни места больше, чем эта злосчастная бесперспективная частность того заслуживала. Он старался в каждый момент времени держать в голове что-нибудь, задействующее все ресурсы воображения, чтобы в открывшийся люфт не проскользнули усыпляющие рассудок, словно хлороформом, вкусные образы, бередившие тяжко ворочающуюся чувственность. В самое опасное своей бездеятельностью время — поздними вечерами — он сначала читал до ломоты в глазах, а потом травил себя дозой снотворного, превышавшей обычную, чтобы отключиться сразу и накрепко, без сновидений. Но непреклонно гонимые им из своего сознания феи сладких грёз категорически не желали сидеть без дела. Они выпорхнули в реальность и отомстили ему за его монашеское пренебрежение, тупо и жестоко (должно быть, они тоже носили униформу — женских вспомогательных частей СС).

* * *

Разразившийся вскоре скандал пошатнул слабое подобие доверия курсанток к своим преподавателям (не оравшим «швайн!» и «шайсе!», не носившим плёток, не отправлявшим на порку, в карцер или в мед-блок — словом, почти не эсэсовцам). Школу и без того будоражили слухи об успешной высадке союзных войск на Западе ио возможном новом наступлении русских на Востоке. Штернберг поимённо знал, распространительниц слухов, знал, что после занятий курсантки собираются, чтобы послушать тех, кто специализируется на ясновидении и предсказаниях. Знал, что в этот кружок не пускают Дану — ее считали доносчицей. Понимал, что бесполезно запрещать подобные разговоры тем, кому он сам преподаёт науку всеведения, — и полностью отдавал себе отчёт в том, что курсантки это тоже понимают. До сих пор это порождало не столько взаимное подозрение, сколько взаимное замешательство. Теперь же враждебные взгляды бывших узниц чиркали по Штернбергу, будто ветви колючего кустарника, и совсем непереносимыми были насмешливые взгляды курсантов-эсэсовцев (чувствовавших себя отомщёнными за то, что их равняли с какими-то, понимаешь, кацетниками, да ещё «бабьём»).