Имперский маг

Под сводчатым потолком в сиреневых пластах сигаретного дыма раскачивалась на трапеции тоненькая гимнастка в трико телесного цвета, и, когда она пролетала над заставленным бутылками столом, её пытались ухватить за ноги. В углу зала с достойным почтения упорством играл маленький героический оркестр, в который господа офицеры считали позволительным швырять объедки, потому что какой-то пьяный шутник пустил слух, будто оркестр — наполовину еврейский. Всюду вились белокурые, с пышными косами, фройляйн, одетые со строго выверенным сочетанием скромности и бесстыдства — глухие воротники, тесные кофточки, коленочки из-под юбок. Одна такая фея уселась на колени Штернбергу, глянувшему на неё с холодным изумлением, но, присмотревшись, поспешила исчезнуть.

На десерт внесли огромный пирог американского образца. Из него лихо выпрыгнула девица в коротком платьице и под восторженный вой публики выдернула из-за декольте гигантское полотнище со свастикой, а за девицей из пирога выпорхнула стая белых голубей, по которым офицеры тут же открыли пьяную пальбу. Сосед Штернберга, четвертьеврейский специалист по чистокровным арийцам, принялся в протестующим мычанием хватать ближайшего снайпера за руки, из-за чего постановивший для себя ни на что не обращать внимания и методично наливающийся «Мартелем» Штернберг решил попросить у него прощения за свою резкость.

Все вокруг стремительно и неумолимо пьянели, и Штернберг тщился понять: то ли прочие надираются слишком быстро, то ли на него выпивка не действует должным образом. Его желудок, казалось, превратился в бездонный колодец, куда безо всякого толку можно было канистрами заливать хоть коньяк, хоть керосин, хоть крысиный яд; и даже насквозь прокуренный шершавый воздух, входивший в лёгкие с наждачным царапаньем, против ожидания, совсем не вызывал дурноты.

Валленштайн ударил о стол пустой бутылкой, глухо лопнувшей и звонко рассыпавшейся тёмными осколками, и оркестр, как по команде, заиграл что-то дикое, средневековое, сумрачно-плясовое. Две девицы взобрались на стол и принялись вбивать низкие каблуки в дубовую столешницу со всей мощью затянутых в белые чулки крепких спортивных ног, а сидевшие поблизости господа, нагнувшись, заглядывали им под подолы. Стол ходил ходуном, подпрыгивали бутылки, скакали рюмки и бокалы, бряцали столовые принадлежности, обглоданные кости на блюде сложились в скелет доисторического ящера и пустились в пляс. Белокурые фройляйн под аплодисменты разоблачились, явив взорам строгую эсэсовскую униформу — серые блузки, прямые юбки, — хитроумно запрятанную под слезшими, словно змеиная кожа, традиционными баварскими костюмчиками, и под людоедский вой продолжили процесс раздевания, сверкая обнажившимися плечами и величественными белоснежными бюстодержателями. Гимнастку сдёрнули-таки с трапеции, и она под общий гогот свалилась в блюдо с костями тираннозавра.

Валленштайн торжественно поднялся, неверной рукой пригладил волнистые рыжевато-пшеничные волосы и с пафосом воскликнул:

— Господа! Господа! Какого чёрта у нас тут только пойло лягушатников? Будем патриотами, господа! Эй, вы там, герр обер! Шнапсу!

Штернберг, развалившись на стуле, цедил «Мартель» и презрительно улыбался. Он был до отвращения трезв. Лишь жар в ушах и горячий треугольный румянец на скулах свидетельствовали, что в этот вечер он пил отнюдь не воду. Он думал о том, что ещё ни разу в жизни не напивался не то что до опьянения — до малейшего признака слабости в ногах. Он пил и ждал каких-нибудь характерных симптомов, в которых наконец потонет осточертевший механизм рассудка. Но рассудок, напротив, будто промыло алкоголем, и всё вокруг воспринималось с режущей сознание отчётливостью. Каждая мысль, и своя, и чужая, была острой, словно бритва, и яркой, словно магниевая вспышка.

Сосед слева, эсэсовец из управления по вопросам арийского бракосочетания, недавно растроганно принявший извинения Штернберга, поворотился к нему и проницательно заметил:

— Скучаете?

— Именно так. Вы тоже.

— Да, — с вызовом ответил чиновник брачного управления, — чертовски скучаю, милостивый государь. По долгу службы я вынужден ежедневно просматривать десятки фотографий таких вот половозрелых самочек в купальных костюмах и их женихов в плавках, решая, законно ли будет дать им разрешение на скрещивание, и знали бы вы, в каком месте у меня всё это уже сидит. Я теперь не способен польститься даже на Марлен Дитрих.

— О, я вас очень хорошо понимаю.

— Понимаете? Правда? — обрадовался заведующий вопросами законных сношений. — А вот другие не понимают, завидуют, недоумки. Думают, так оно интересно — вымерять этим чёртовым куклам ширину бёдер. Знали бы они, какая это зверская скука.

— Скука везде, уверяю вас. Теперь-то я это точно знаю… Послушайте, этот французский морс, иссуши его Первосолнце, на меня совсем не действует. Как там называется та ядрёная смесь, когда в чешское пиво доливают русскую водку?

— Вы что, хотите, чтобы вас отсюда вынесли? — изумился чиновник.

— Хочу, — решительно ответил Штернберг.