Имперский раб

Рассказы Ефрема, хоть и были скупы, все же потрясли родителей. Мать было принялась отговаривать его от новой службы, но отец, гордый высокой наградой сына, сказал:

– Как ни горько чадо свое отрывать от себя, но помнить следует – государева служба не прихоть, а надобность! Не сохранишь Дедчину – значит, потеряешь и Отчину… Тогда и всему роду-племени пропасть! Терпеть надо и служить… А пока отдыхай, сынок, – заслужил!.. Мать тебя запестует небось за все двадцать лет.

Полгода нежился Ефрем в родительском доме, до середины лета. Но настало время, прискакал нарочный. Светлейший Потемкин звал на службу.

И вот новоиспеченный дворянин Российской империи, коллежский асессор Ефрем Сергеев Филиппов, по поручению светлейшего князя Таврического Григория Александровича Потемкина, отправился на кавказскую линию. Не было человека в то время в распоряжении светлейшего лучше, чем Ефрем, знавшего не только восточные и иные языки, но и суть народов азийских.

* * *

По пути к месту новой службы, на одной большой почтовой станции с трактиром, довелось Ефрему ужинать в компании армейского офицера. Станция была на стыке нескольких дорог, потому проезжающий люд здесь был пестрый. В просторном станционном дворе уместились и господские кареты, и фельдъегерские возки, купеческие и почтовые кибитки. За воротами табором разместились возы с товаром оборотистых российских людей. Меж телег и возов вперемежку с кучерами и приказчиками бродили нищие, потихоньку сбиваясь в серую, грязную кучу перед воротами.

Стояла жара и духота как перед грозой. Посему в станционной избе дверь из барских покоев распахнули настежь. Видна была обширная горница с затертыми до сального блеска столами и лавками. Там сторожко, вечно начеку пили чай лакеи и кучера. По соседству с ними, но за отдельным столом, таким же обшарпанным, горячили себя водочкой купчишки. Эти хоть и косились порой на барскую половину, но все больше с проныристым любопытством, чем с боязнью. Мошна, она какая ни есть, а все же придает бодрости. Каждому, конечно, своей, по весу этой самой мошны. Распаренные чаем и водкой, смекалистые людишки слабели на язык и ноги, зато крепчали на глотку и расправлялись грудью.

Внимание Ефрема привлек маленький толстенький, похожий на колобка мужичонка, заросший густой бородой аж до узеньких глазок на одутловатом лиловом лице. Говорил он, давясь одышкой, хрипло, пьяно и басисто:

– Ты, Пантюха, не шибко-то нос вороти!.. Это ты ранее мог морщицца… И-и-ишь ты! Подумашь! Чем ты лучшее меня-то, а? Лес, деготь, а много ли, а?.. Ну, сказывай?

Он, в предвкушении обнародования некой тайны, известной только ему одному, и тайны, надо полагать, ужасной, победно выпрямился, поводя пьяным оком по сторонам. Но остальной люд был сам по себе и не замечал гонора мужичонки. Только сосед «колобка» поднял хмельной взор от своей чашки и воззрился на Пантюху. Но хмель, видно, был сильнее, и голова его снова рухнула на грудь. Он в тяжелом пьяном отупении продолжил рассматривать свои объедки.

Тот, кого назвали Пантюхой, нависая широкими плечами над столом, глядя исподлобья, пробурчал недобро сквозь заросли бородищи в крошках:

– Сколько ни есть – все наше! Без тебя сочтем свое! А вот тебе, Ремка…

– Кому Ремка, а тебе Рем Яковлевич! – взвился «колобок». – Я поставщик самого генерал-губернатора ныне!..

– То-то, что ныне, а полгода тому назад кем ты был, ай забыл? – снисходительно улыбнулся Пантюха, глядя в упор на Ремку. – Это я на тебя орать могу! Я и ранее над тобой был поставлен и ныне мой верх, ибо ныне я поставщик самого светлейшего князя Потемкина!.. Что, выкусил! И тебе, сморчок, надлежит называть меня Пантелеем Иванычем!

Ремка сидел красный, с открытым от изумления и негодования ртом, готовый заплакать от обиды.

– Ха-ха-ха! Закрой хайло, а то вона, мухи налетят! Смотри, от злости кишками не рыгни! – куражился Пантюха.

Офицер, сидящий по соседству с Ефремом, глядя на спорщиков, тоже раскатисто захохотал, ладонями похлопывая себя по ляжкам. Смех его был так искренен и заразителен, что Ефрем, глядя на него, тоже заулыбался, хотя и не все понимал.

Ремка с Пантюхой, словно спохватившись, обернулись на господ и, затравленно похихикивая, стали кланяться офицеру и на всякий случай его соседу. Офицер сквозь смех махнул мужикам рукой, мол: «ну, вас!», достал платок и, вытирая веселые слезы, обратился к Ефрему:

– Простите, ради бога! Не могу без смеха взирать на этих новых господ!

Ефрем, улыбаясь, добродушно кивнул.