Имперский раб

– Что, вьюнош, не признаешь во мне россиянина?.. Да ты, брат, не смущайся. Как у нас на Яике говаривали – мы хоть и российские, но из казаков. Да, да, я – Назар, сын Иванов, по прозванию Бударин – яицкий казак. Теперь такой же бывший, но топчибаши или по-русскому полковник, по причине крайней старости не у дел в своем владении проживающий.

– Сколь лет-то тебе, отец?

– А почитай уж за восемьдесят три в энтот год перевалит. Годов этак с шесть десятков, поди, будет, как нас с Яику сотни две отрядили в команду князя Бековича-Черкасского. Тогда царь Петр Алексеевич послал его походом на Хиву, под видом посольства. Нас как проводников и приладили к сему войску. Ну, подошли мы к Хиве, только хивинский хан не поверил Бековичу. Ночью они нас окружили, многих и самого Бековича побили. Казаков поймали, сотни с полторы, в Бухару вывезли, и хану тогдашнему Абдул-Фаизу подарили. Кто русский, кто казак, здесь хоть и различают, но все едино всех русскими кличут. Хан Абдул-Фаиз был хитрый и умный правитель. Он нам разъяснил, что ежели отпустит нас, то мы в малом числе и без оружия киргиз-кайсацкими степями не пройдем. Нас либо побьют, либо снова в плен поимают и продадут куда попало порознь. А кому случится домой добраться, то потерявши командиров да добровольно отпущенных врагом гнев и немилость лютая от царя ожидают. Как рабы мы ему не нужны. Тут и предложил он нам стать людьми вольными и, дав присягу, вступить в его личную охрану. Задумались мы крепко. Ведь, куда ни кинь, не жаловали на Руси казаков-то. Царь Петр Алексеевич крутенек бывал: что казака, что солдата любого могли враз беглым объявить и тогда дыба и плаха… Словом, порешили мы – раз хан нам утеснений не чинит и даже пленных нас не обижает, и жаловать нас больше прежнего обещает, и свою особу доверяет охранять, значит, со всем уважением к нам как к воинам. Присягу мы ему на верную службу принесли. Рассуждали так: коль мы не рабами здесь жить станем, то со временем, у кого семьи дома остались, тех через купцов вывезти можно, а то и просто послать к ним гостинца. А бог даст, и вовсе со временем с честью и богатством возвернуться, как и в прежние времена у казаков бывало.

– А что, и вправду бывало такое? – спросил Ефрем.

– Бывало, конечно, и не раз. И у турков, и у персов казаки с Дона, с Яику в службе состояли у разных правителей и больших, и малых… Издавна составляли ватаги и либо нанимались в службу воинскую, либо грабили – это как получится… Да ты слыхал ли про Ермака-то?

– Как же, слыхал.

– Ну, так он тоже поначалу царские и купеческие караваны на Волге шарпал, а потом нанялся к Строгановым со всей ватагой служить, потом на царевой службе радел… Про это у нас, у казаков, из рода в род передается предание.

– Да и я слыхал, будто Булавинцы-казаки после того, как их Петр Алексеевич побил, тоже в Персию подались и тамошнему шаху до сей поры служат, – подхватил Ефрем.

– Да-а, тогда замятня на Дону была знатная…

Старик помолчал недолго и продолжил:

– Так мы и порешили – коль неизвестно, что нас ожидает дома, то от добра, что само в руки идет, бегать не пристало. Стали служить здесь.

Назар снова замолчал, отпил чай из пиалы и задумался. Молчал и Ефрем. Чайхана мерно гудела. Кто шумно и нещадно торговался, кто спорил, кто завороженно слушал своего соседа, разинув рот. Сновали подавальщики, за ними зорко следил чайханщик. Впрочем, он не забывал и за гостями присматривать, угадывая состояние души и кошелька посетителя. Отказу не было никому. От заказа зависело место и услуга, а раб ты или господин, не имело значения. Ловкость чайханщика заключалась еще и в том, чтобы так угадать соседство гостей, чтобы взаимная неприязнь их не была для них же заметной. Здешние негоцианты и кабатчики умели выжать из дела всю выгоду до капли. Лесть с одновременным воровством было привычным состоянием души торговых людей.

Во дворе караван-сарая, сидя на голой земле, жались в тень рабы и прислуга тех, кто отдыхал в чайхане. Кто быстро ел скудную свою пищу, кто дремал, а кто просто тупо смотрел себе под ноги, свесив голову. Здесь царило молчаливое смирение отчаявшихся людей, ждущих неизбежного конца. Ефрему казалось, что на него смотрят рыбьи, неживые глаза. Он посмотрел на Назара, и ему показалось, что тот разглядывает нечто далекое, ему одному видимое.

– Неужто ни разу домой не потянуло? Ты прости уж меня, отец, Богу-то ты какому ноне молишься?

– Да ничего, спрашивай!.. Веру свою я не менял. И скажу тебе по совести – здесь не больно-то и спрашивают, какой ты веры, особливо ежели ты раб. Волнует всегда и более всего твоя верность, а не вера. Ежели поверят, то молись кому хочешь. Ихную веру не обижай… Бывает, конечно, что и притесняют, но то все более по самодурству. Но ежели нужно в поход войско набирать или в бою своих подбодрить, то тут уж держись – всех супротивников объявят неверными.

Назар помолчал недолго и, засмеявшись, продолжил:

– При этом может так случиться, что половина набранного войска будет из гулямов-иноверцев!