Имплантация

Что же касалось до собственно историко-филологических наук в их наиболее передовой – т. е. немецкой – версии, то они представлялись Тэну бесконечно скучными. Пытаясь объяснить самому себе загадочные «внутренние пружины подобной жизни» (т. е. профессиональной жизни филологов), Тэн не находил ничего лучшего, как сослаться на свойственный студентам «юношеский энтузиазм», на «собственническое чувство, присущее англосаксонскому сквоттеру» и на «англо-германскую способность заниматься скучным делом, не испытывая скуки» [Op. cit., 362]. (Cправедливости ради отметим все же, что однажды Тэн посвятил носителю филологической ментальности некрологический очерк, пронизанный умилением и сочувствием. Речь в этом очерке 1864 года шла о востоковеде и математике Франце Вёпке, умершем, не достигнув славы, в возрасте 37 лет; см. [Taine 1866].) Если же говорить об общем отношении Тэна к немецким историко-филологическим наукам, то здесь ценным свидетельством является дневниковая запись все того же Габриэля Моно (от 2 марта 1872 года):

Воистину любопытно видеть человека столь умного и в то же время столь ограниченного в своем уме. Для него не существует другого таланта, кроме как талант изображать и воображать. Ранке, Рот, Вайц в его глазах – не более чем собиратели документов, для создания их трудов было потребно лишь терпение. Для него единственные современные историки, достойные называться историками, это Ренан, Сент-Бёв (себя он не назвал), а в Германии – Моммзен. Той высшей разновидности разума, которая позволяет классифицировать документы, улавливать тонкие аналогии между учреждениями, понимать эпоху до такой степени, чтобы быть в состоянии установить, что в документах истинно, а что ложно, – этой разновидности разума для него не существует. Единственное, что имеет ценность в его глазах, – это колорит, это внешняя сторона жизни (Цит. по [Rioux 1990, 42–43]).

Иначе говоря, историю Тэн мыслил как форму литературы и философии: из двух традиций, в совокупности и взаимодействии образующих европейское историческое знание, – «исторической» и «антикварной» (см. о них классические работы [Momigliano 1950] и [Momigliano 1990]) – Тэну была интересна лишь первая. Прочие же авангардные отрасли гуманитарных наук того времени – классическая филология, сравнительно-историческая лингвистика – Тэну не были интересны вовсе.

В этом отношении Ренан представляет собой полную противоположность Тэну: если Тэн по своим исходным интересам был философом, то Ренан был филологом. «J’étais philologue d’instinct», «Я был филологом по инстинкту», – напишет он позднее в своих мемуарах [Renan 1983, 165]. И если для самоопределения Тэна референтными фигурами выступали Аристотель, Спиноза, Гегель и другие философы, то Ренан в практике своих исследований первого периода[15] ориентировался на гораздо более скромную фигуру Франца Боппа: «Я задался целью сделать, в меру моих сил, для семитских языков то, что г-н Бопп сделал для индоевропейских языков», – писал он в предисловии к своему труду «Общая история и сравнительная система семитских языков» (1855) [Renan 1947–1961, VIII, 134][16]. Ренан с самого начала воспринял ценности и парадигмы немецкого историко-филологического знания как свои личные. Такое изначальное расхождение интересов и установок Тэна и Ренана привело в конечном счете к совершенно разному статусу двух этих авторов в гуманитарных науках XX века. Если труды Тэна были полностью отторгнуты гуманитариями XX столетия (яркий пример такого отторжения – беспощадная критика Тэна-историка в работах Шарля Сеньобоса и Альфонса Олара: [Seignobos 1899, 267–279]; [Aulard 1907]), то отношение гуманитарного научного сообщества к Ренану оказалось гораздо более дифференцированным и в целом позитивным – несмотря на то что конкретные научные результаты Ренана устарели не в меньшей степени, чем построения Тэна. Приведем два примера.

Пример первый: в 1923 году Антуан Мейе представил на совместном заседании нескольких парижских научных обществ, посвященном столетию со дня рождения Ренана, доклад «Ренан как лингвист». Он заключил этот доклад следующим приговором: