Импульсивный роман

— Меня Юлиус часто звал гулять сюда зимой, всегда зимой… — ответила Зинаида Андреевна, сморкаясь и собирая в комочек платка последние слезы, — но я редко выходила. Зимой надо одеваться долго, а летом здесь столько народу бывало, Юлиус не любил. Он не любил раскланиваться, а я сердилась. — Зинаида Андреевна всхлипнула. Аннета уже не слушала ее всхлипов, а говорила так, будто была одна, думала вслух:

— Когда умер мой муж, я была ведь совсем девчонкой и не могла, нет, не пережить, я пережила и даже не очень плакала, я не могла понять, что с ним произошло. Он превратился в свою похожесть, не знаю, как это выразить… Но его самого не было в этой… форме…

— Господи, что ты говоришь, — перекрестилась Зинаида Андреевна. Она-то смахивала каждую снежинку с лица Юлиуса, ей казалось, что от них он мерзнет. Душа? Да, да, конечно. Но этого взять в толк, в разум, Зинаида Андреевна не могла. Знала. Но не могла.

Аннета продолжала:

— И это меня мучило. А потом мне пришла в голову мысль, что он просто оставил вот эту форму и ушел без нее. Он сбросил с себя ТАКОЕ, ему надоело быть в ЭТОМ. Как нам, женщинам, надоедает платье иногда, не знаешь даже почему. Переделываешь, переделываешь. То бантик, то рюшку, то пуговицы, а потом со злости возьмешь и изрежешь. И выкинешь. У меня так часто было. А у тебя?

— Нет, — ответила огорошенная Зинаида Андреевна, ужаснувшись Аннетиным откровениям.

Аннета же почти ворковала, так ей нравилось то, что она говорит:

— И мне стало легко. Я и кабинет его оставила и все как при нем. Ни одной вещи не убрала. И почувствовала, что он остался. Не ушел. И даже характер у него изменился. Был сухарь, стал нежным, добрым. И советует часто очень верно, и заботится…

Зинаида Андреевна, забыв о себе, искоса смотрела на Аннету и не знала, как поступить: то ли щеки ей снегом натереть, то ли встряхнуть как следует. Это все заграница, и дневник, и романы ее бесконечные. Конечно, надо думать о душе, но так?!

Однако Аннета поняла, что зашла слишком далеко, что все это Зиночке дико и страшно слушать.

— Зиночка, я хочу, чтобы ты знала, что Юлиус есть, и не думай о том, что мы оставили там… — Аннета кивнула в сторону кладбища.

Зинаида Андреевна строго посмотрела на нее и сказала, смягчив взгляд движением — тихо пожала пальцы Аннеты:

— Не будем, Аннета, не надо. Грешно. У тебя сын.

— Боже мой, но почему сын, при чем тут сын? Что за аргументы у вас! — не выдержала и вскрикнула Аннета. — Коля совершенно взрослый молодой человек, я, в конце концов, почти поверила вашей Фире! Нет, ты не понимаешь… — Тут Аннета прервалась, потому что Зинаида Андреевна остановилась, скорбно и осуждающе глядя на подругу.

— Ты поверила? — спросила она. — Ты поверила в такое о своем сыне и о моей дочери, которая, правда, позволяет думать о себе что угодно, однако… — Тут Зинаида Андреевна замолчала с достоинством, и можно было понять, как она осуждает легковерие Аннеты и, конечно, вместе с тем и легкомыслие дочери, но не позволит говорить о ней дурно, ибо уж если кто и может это делать, то только родная мать. Она подняла голову и собралась уходить, оставить Аннету, которая своими ненормальными разговорами лишила ее торжественной, подобающей моменту грусти.

Аннета пыталась что-то исправить.

— Но, Зиночка, кто же говорит о том, что я поверила? Я сказала — почти, это значит, что я вижу: мой сын взрослый и могло бы… Ну понимаешь, в нем бродят странные силы, он то вдруг улыбается сам себе, то грустит. Я вижу, что он страдает, но почему? Скажи мне — почему? Я не понимаю. А о том — конечно, ложь, о, еще какая ложь! Зиночка, я люблю Эву, клянусь, больше, чем Тоню, она… Прости меня… Но она чем-то похожа, внутренне, на Колю и если бы… — Аннета замолчала, потому что дальше опять нельзя было говорить Зиночке, что она думала.

Зинаида Андреевна сохраняла неприступность.

Аннета поняла, куда надо теперь поворачивать разговор. Надо примирить Зиночку с Эвой.

— Зиночка, — сказала она очень убеждающе, — Эва так мила, так добра и прелестна. Она сумасбродка, но это свойство юности, и юности одаренной…

Зинаида Андреевна прервала ее жестом. Они стояли на аллее, засыпанные снегом, обе невысокие, но разные: величавая располневшая Зинаида Андреевна и верткая, скукожившаяся сейчас от холода маленькая Аннета в шубке, которая была когда-то предметом зависти, а потом усмешек, а теперь опять зависти, и в такой же шапочке. Весь этот гарнитур был пушист и волосат и когда-то назывался — скунсовый. Они были забавны издали, а разговор вели драматический, который только не дотягивал до трагедии, потому что в наше время, в нашем веке, говорят, их, трагедий, не бывает. Люди, пребывая в них, не догадываются об этом, считая, что все это обычно и не стоит разговора.

— Эва для меня не существует. Тома сегодня ночью, когда мы сидели у Алексея Георгиевича (Зинаида Андреевна перекрестилась), спросила: мамочка, Эва придет? И я ответила — не знаю. О родной дочери, когда умер отец, я ответила — не знаю. Ты понимаешь это, Аннет? — Аннета молча кивнула. — И она не пришла. Не при-шла.