Импульсивный роман

Эвангелина не знала, когда хоронят отца, но почему-то догадалась и не спеша рано утром тщательно стала одеваться и тепло, будто ей предстояла дальняя и трудная дорога. Хотелось ей кинуть на картах, но она понимала, что этого нельзя, а в голове вертелось: быть богатой, знатной дамой или бедной, бедной самой — на развеселый мотивчик. Аккуратно причесалась, красиво и скромно, умылась. Обула новые суконные ботинки, которые почему-то оказались дома. Ей сегодня хотелось быть не печальной и красивой. И печали не было. Была торжественность и покой. Как перед свадьбой, наверное, подумала она. Хотя подруги замужние говорили, что перед свадьбой ужасное волнение. А ей сегодня показалось — покой. Долго перед зеркалом надевала шапочку, повязывала сверху шальку, ту самую, что была на ней в день знакомства с Машиным. Взяла ридикюль, сунула туда платочек и духи карманные в филигранном флакончике, подумала и положила в ридикюль старую мамочкину пудреницу с остатками пудры. Осмотрела внимательно дом и отметила, что неприбран, убог от пыли, разброса, и вдруг оказалось — старости вещей, мебели. Решила, что приберет все после, как придет, и уж будет содержать дом в порядке, — хоть и бедный, но чистый. Замкнула дверь и, чего никогда не делала, подергала — заперлось ли. Медленно пошла по улице, по тротуару, обросшему глыбами льда. А она шла, как по Невскому гуляла в далекие теперь предвоенные годы. Так со стороны казалось. Встретила знакомых, сделала вид, что не видит, а люди узнавали ее и, уже зная, что произошло в болингеровском доме, оборачивались вслед, кто как.

Эвангелина, как ни медленно шла, все же достигла тети Аннетиного дома и встала под прикрытием толстого дерева, дуба, который, говорили, посадил еще Аннетин прапрадед. Эвангелина встала под деревом, за ним, и залюбовалась синим, сегодня синим почти по-весеннему небом.

Гроб вынесли из дома двое мужиков и Коля. Эвангелина пропустила мгновение, когда его выносили, небо отвлекло ее, а увидела уже, как выходит Томаса в черном с кистями мамином платке, мама под руку с Аннетой и Татой. Они шли к телеге, на которую Эвангелина только теперь обратила внимание. Гроб был открыт и однажды качнулся, когда Колина рука дрогнула, неловко ставя гроб на телегу. Тогда Эвангелина и увидела лицо отца, безразличное ко всему и не принадлежащее ничему, даже себе. Облик. Снятая перчатка, слепок, гипс… И тут наступил ужас. Эвангелина заткнула рот рукой в перчатке, влажной и холодной от того, что она упиралась рукой о ствол дерева, хотя минуту назад была спокойна, светла и торжественна. В горле ее заклокотало, и помимо воли вырвался странный, никогда не слышанный ею звук — клекот. Если бы она не сжала зубами руку сквозь перчатку, она наверное завыла бы с этим клекотом — ы-ы-ы! Телега по краям была кое-как обмотана черной материей, и мужики разместились на телеге. Кобыла была хилая и белого цвета, но скоро она стала серой на белом, до странности белом, светящемся снегу. Казалось, пойдет дождь, потому что перед дождем становятся такими определенными цвета. Но дождя, конечно, не сделалось, а пошел мелкий, колючий снег. Эвангелину никто из провожающих не заметил, и она, постояв и подождав, пока отъедет телега, пошла по тротуару, оскальзываясь на глыбах льда и держась близ домов, чтобы в секунду прижаться к стенке и стать невидимой для оглянувшегося. Паника охватила ее, когда она думала, как увидит ее мамочка или Томаса — и что сразу будет, как сомнется крошечная толпа провожающих, и все они забудут про телегу, обернутую черной тряпицей, и будут смотреть только на нее, и кто-нибудь еще крикнет: вот она!

Эвангелина чуть не упала дважды, еле держалась, а телега уже заворачивала к кладбищу. Тогда она пошла медленнее, перестала нервно спешить, потому что кончились дома и началось открытое поле, по которому взметался ветром низкий сухой снег и каждый человек был явственно виден. Эвангелина снова сильно отстала и спряталась за последний из домов. С поля сильно задувало и мело. Она прикрыла лицо рукой, и опять в горле ее вырос клекот и вой, пугающие ее. Но она снова справилась с ними.